— Перестань! — он раздраженно махнул рукой, словно старался избавиться от назойливой мухи.

Она с трудом сдерживала слезы.

— Разве дело в детях? Ты отдалился от меня, мы стали чужими. Хорошо, я рожу! Тебе будет легче? — голос ее задрожал.

— Опять ты затянула эту песню. Разве ты не видишь, как я занят по работе? Розанов навалил на меня все, что мог! — он даже вздохнул, словно сбросил на миг взваленную на него ношу.

— Не забывай, что я печатаю всю почту резидентуры и знаю все твои контакты и рандеву. Но в своих отчетах в КГБ ты не все рассказываешь. У тебя существует другая жизнь! — она пронзила его взглядом, и он вдруг представил ее на Лубянке в качестве свидетеля, дающего показания на него, несчастного, стоявшего посредине кабинета в наручниках.

— Ты спятила! — возмутился он. — У тебя мания подозрительности.

Ну и сука, подумал он, она наблюдательна, эта хищная сука, и, главное, хорошо изучила меня, она видит даже то, что я не замечаю, она помнит все то, что я забыл. Что же с ней делать? Так жить невозможно. А на разводе или после него она выложит все, что знает, она похоронит навеки мою карьеру. Интересно, есть ли на свете яд, который нельзя обнаружить? Наверняка что-нибудь подобное существует. Где это я читал: муж приглашает свою женушку на прогулку в лес и там душит. Тьфу, противно, так и видятся ее уже застывшие ноги в порванных чулках, нелепо торчащие из кустов…

Виктория продолжала солировать, ничуть не обеспокоенная его мрачным видом.

— Я чувствую, что в тебе живет еще один человек, о котором я ничего не знаю…

— Оставь глупости! — он быстро и нервно разделся, залез к жене под одеяло и стал покрывать ее поцелуями — своего рода истерика на почве страха (удивительно, что, несмотря ни на что, образовалась эрекция), секс состоялся быстрый и бледный, принеся обоим только раздражение. Продолжать беседу было глупо, Виктория повернулась к мужу спиной, всхлипнула и заснула.

Иногда в обеденный перерыв Розанов и Горский, легко перекусив в кафе рядом с посольством (сердца обоих не особенно рвались домой), совершали променад по закоулкам центра. Там на средневековых булыжниках ютились хлипкие лютеранские церкви, с ними соседствовали вполне современные витрины, заваленные фаллосами и изображениями мужских оргий во времена маркиза де Сада. Центр города ухитрялся вмещать картины всех веков: сверкал грязноватый канал, была уютна набережная, где у моста прямо рядом со статуей рыбачки, видимо, так и не сомкнувшей глаз в ожидании мужа с уловом, разбивали по утрам рыбный рынок. Тут же торговали и цветами, а вдоль набережной изысканнейшие рыбные ресторанчики перемежались с антикварными лавками и картинными галереями. С другой стороны канала на этот разнобой строго глазели серые правительственные здания и классические статуи великого датчанина Торвальдсена, а совсем неподалеку, в Ню Хавн гуляли вечно пьяные моряки и орали проститутки, словно сошедшие со страниц Гюго или Горького, пили там нещадно и порой орошали тротуары, не стесняясь прохожих. Но не к ним и не к мастерам татуировок держали свой путь отцы советской резидентуры, оба отличались похвальной тягой к запретной культуре и потому временами заскакивали в магазин русской книги около университета, слывший логовом антисоветской пропаганды. Впрочем, Розанов и Горский сами не раз предупреждали советских людей о клубке змей, приютившихся в магазине в образах Солженицына, Замятина, Максимова и прочих воинствующих антисоветчиков. Хозяин лавки, лысоватый и осторожный поляк, имел задание от местных органов внимательно следить, какой род литературы интересует обоих чекистов. Регулярное прослушивание разговоров на квартирах давно привело датскую контрразведку к мысли, что вольное чтение явно вышло за пределы рамок, необходимых для квалифицированной битвы с идеологическим врагом, правда, душа Розанова тянулась больше к диссидентским стихам, а Горского — к столь же возмутительной прозе.

— Ничего нового нет, а Солженицына я уже всего купил, — говорил Розанов, просматривая книги.

— А я куплю «Гулаг», — заметил Горский.

— Не понимаю наше правительство. В конце концов, «Гулаг» — это продолжение речи Хрущева с разоблачениями сталинских преступлений. Его надо издать в СССР. Как и Замятина, и Орвелла! — Розанов говорил вполне искренне, ибо был убежденным антисталинистом.

— Не заблуждайтесь, Виктор Петрович, наша партия уже давно идет назад к Сталину, — грустно заметил Горский. — Но я все-таки куплю еще экземпляр, я люблю перечитывать, а первый я оставил в Москве.

— Только не ставь «Гулаг» на видное место в квартире, а то мне быстро доложат, что ты — антисоветчик. Самое ужасное, что стучат не наши агенты, а в основном честные советские граждане. Просто у нас в крови стукачество! — Розанов искренне вздохнул, словно он был не предводителем стукачей, а страдальцем, отсидевшим полжизни в лагерях.

— Но у вас на полках полно такой литературы… — слабо возразил Горский, отметив про себя предусмотрительность шефа.

— Во-первых, я — начальник, а начальнику многое позволено. Во-вторых, я должен изучать врага по оригиналам, а не со слов наших пропагандистов из «Правды», — в шутку заметил Розанов.

— Но я тоже должен изучать врага… или нет?

— Ты должен изучать в меру и знать свой шесток, — улыбнулся Розанов.

Оба библиофила вышли из магазина и двинулись обратно в посольство.

— Какие идиоты! — продолжал Розанов. — Они называют великого писателя Солженицына предателем! Будто он не любит Россию!

— К вопросу о предательстве. Помните святого Себастиана? Он служил в страже римского императора, то есть был самым настоящим чекистом. И вдруг поверил в христианство и был за это распят римлянами. А теперь он святой! Вообще, на мой взгляд, мы предаем каждый день: обманываем друзей и жен, интригуем… так уж устроен человек. И самое главное, что каждый — прав. Ким Филби — предатель для англичан, а Олег Пеньковский — для нас. И соответственно они — герои. И нет истины, и, наверное, нет предательства, а есть просто бремя человеческих страстей, — философствовал Горский на пути.

— Ты уж так все перемешал, что концов не найти. Вообще при желании и минимальных умственных способностях можно доказать все, что угодно, даже полезность самоубийства для здоровья, — Розанову не понравилось, что Горский посадил в одну лодку и друзей, и врагов. Они подошли к железной ограде советского посольства, рядом располагалась автостоянка.

— Я прибуду часа через два, — сказал Розанов, уселся в свой черный «мерседес» и, проверяясь по ходу движения на случай возможного «хвоста», покатил в сторону Амагера. Горский же нажал на кнопку калитки, она загудела, отворилась и пропустила его