Это очень самонадеянно звучит.

Знаю, все знаю.

Но я понял, что нам какое-то время придется жить самим – долго, может быть, полгода. Хотя не знаю, как будет осенью, зимой – ни у кого ведь нет теплой одежды. Не знаю. Но не суть.

Ну и раз у нас такая колония – точно не уверен, что значит это слово, но, кажется, вполне подходит, – я отослал самых слабых, самых бесполезных.

Кнопку, Крота, Блютуза, Гошика, Пресного.

Ленку.

Кнопка писать может красиво, признаю. Но с ней проблемы. Они что-то не поделили с Мухой, а Муха мне нужен здесь. Почему?

Ну он пацан.

Он сильный, почти взрослый. Спортом занимался, баскетболом. Если придется делать что-то руками, окна кирпичом закладывать, как-то перестраивать здание – он поможет. Или что-то еще важное сделать, не знаю, не придумал. Но почему-то уверен, что будет важное.

Только Кнопка его бесила – вечно всякие небылицы рассказывала, мол, он хочет ее изнасиловать, что-то такое. Хотя ему вообще пофиг на это, я точно знаю. У него даже девчонки не было никогда.

Вы скажете, что он ее обижал, издевался.

Может, и обижал, но это совсем другое, это не… Всех обижали в школе, что же теперь – за ножи хвататься?

Короче, Крота теперь тоже здесь нет.

Остались самые сильные, способные выдержать осень. И зиму, если выйдет.

А зимой встанет лед на Сухоне, и можно будет просто перейти, добраться до Города самим.

Вы скажете, что, если уж так хочется, можно построить лодку или плот и поплыть сейчас.

Но только кто поплывет?

Знаете, Кнопка, конечно, вечно ерунду всякую рассказывает, но в одно верю. Что нас подстрелят, подстрелят на стремнине, едва только сунемся. Потому что лодка – это серьезно, это опасно. А если пешком по снегу пойдем – кто заметит, особенно если в белое оденемся?

И что я говорю – к зиме все закончится наверняка, просто не может так долго.

Что?

Зачем я Ленку отправил?

• •

Зачем я Ленку отправил.

Зачем я Ленку отправил.

Можно было и музыку дальше слушать, терпеть.

• •

Но я ее отправил, потому что сам с ней слабым стал.

Вот так.

А мне нельзя, никак нельзя быть слабым, потому что нужно придумать, где еще искать еду, – и, может быть, можно что-то посадить, чтобы выросло зерно, смутно помню, что чем-то таким занимался Робинзон Крузо.

Крот бы наверняка вспомнил, но Крота нет.

• •

Вот и все, что я хотел сказать. Надеюсь, вы не против, если я иногда буду заходить и разговаривать. Мне кажется, что сегодня что-то случилось, но я должен пойти пнуть Степашку и Юбку, сказать, чтобы они пост так надолго не оставляли.

Может, в этом и смысла нет.

Из всего нужного, что можно было сделать, Степашка только Сеню и привел. Мог бы и шугануть, и – верю – по голове просто треснуть, чтобы не ходил зря, хотя такого приказа не было. Степашка же. Степашка, что с него взять.

Господи, Алевтина Петровна, вы же не знали про Сеню, что ж это я.

Простите.

Только рассказывать почти нечего.

Он думает, что вы умерли, но когда мы выйдем по замерзшей Сухоне в Город, к людям, я все расскажу, найду его, обещаю, и скажу, где вас на самом деле можно найти – не за санаторием, где я нарочно всякий хлам землей забросал, а сверху положил алую тряпичную розу, а здесь, в этой комнате, которую я вначале хотел под главный штаб переделать, а потом понял, что она не пуста. Даже хотел сюда вначале какую-то еду приносить, только не хотел, чтобы видели, Ленка бы точно поняла, она глазастая, внимательная. Странно быть глазастой в санатории, но я-то сразу понял, что в ней все не так, все.

Я бы носил печенье, оставлял на окне, то есть подарок за Пресного, за все; за то, что все вышло, как хотел.

До свидания.

Неловко киваю, занавески на окне раскачиваются-тревожатся.

• •

Иду в свою комнату, а музыка не утихает в голове.

• •

В холле второго этаже на диване перед выключенным телевизором отчего-то не спит Юбка.

Юбка.

А ведь он давно просил – пожалуйста, Ник, а можно меня в порядке исключения так не звать? Это же не ребята придумали, а воспиталка, значит, вроде как и не считается. Но я сказал – нельзя, потому что иначе что начнется? Никому нельзя менять имена. Я даже Кнопке сказал – выбери уже что-то одно и оставайся, а она сказала, что на самом деле никогда не звали ни Коноплей, ни Конопатой.

– Ты чего здесь?

– А ты? – почти агрессивно, непривычно.

Скрещиваю руки на груди, улыбаюсь, щурю глаза, присыпанные песком сегодняшней бессонницы.

– У меня дела. Странно, что у тебя нет.

– У меня… дела-то. Есть дела. Я вот подумал – вдруг телевизор включился? И скажут что-нибудь… ну, про них, про Солдата с ребятами. Должны быть эти, новости. Пойти новости.

– А раньше, значит, нечего было рассказывать, поэтому не включали – так, по-твоему?

Юбка сегодня заикается.

– Вдруг именно сегодня. Раньше из наших никто не шел через этот дебильный мост.

– А, вот что ты не спишь – волнуешься.

– И ты тоже.

Если кивну, выйдет, что мы одинаковые с ним, думаем одно, не спим, дурью маемся. Не спал, потому что выписывал особый пропуск, спускался к Сухоне, разговаривал с двумя мертвыми женщинами.

– Я вообще-то шел в душ, – холодно говорю, – очень полезно. Я бы на твоем месте тоже сходил.

Но боюсь, что пойдет за мной. И я беру из комнаты новую футболку, зубную пасту и щетку с распушившейся щетиной, иду демонстративно опять через холл, хотя не собирался, вообще ничего такого делать и говорить не хотел, а хотел спать.

Юбка все возится с антенной, проводами, трогает рычажки, на меня глаз не поднимает.

Хочу сказать снова, указать на бессмысленность, а потом думаю: а вдруг, вдруг и на самом деле – починит? Сам не разбираюсь в технике, ни в какой, из-за чего мог бы стать каким-нибудь изгоем, дурачком. Но еще классе в третьем, кажется, понял – вообще не важно, что ты умеешь, а ты просто должен быть больше себя. Не знаю, как объяснить. Ну вот Крот захотел пырнуть Муху ножом, прыгнул и дотянулся.

А до меня бы не дотянулся. И не потому, что умею хорошо уворачиваться или давать сдачи, а просто.

И так всегда, если спрашивают, лезут с советами, даже к доске вызывают.

Это понял сразу, но только ничего во мне не было такого, что могло бы создать это пространство, защитить, возвысить. Крот бы, наверное, начал читать книжки. Он и начал – я даже тайком ему из жалости притащил из библиотеки несколько, оставил в душевой, в камере.

Потом смотрю, а книги все в черной плесени, страшные, размокшие.

Не поэтому ли Сеня так пристально смотрел на книжный шкаф за моей спиной? (Тогда еще сидел в той комнате, за что до сих пор чувствую себя виноватым.) Может, они тогда и поросли плесенью, три недели назад.

Я принес Кроту:

рассказы А. П. Чехова

«Убить пересмешника»

Книгу с оторванной обложкой, а по первым строчкам я не понял. Книги пришлось унести на помойку, где-то слышал, что от черной плесени может начаться кашель, туберкулез. Может, потому Хавроновна так странно разговаривала, будто бы через силу, – она давно вдохнула черную плесень, пока мы не замечали.

Крот бы, наверное, расстроился, что я выкинул книги, – этого же нельзя делать, нужно оттирать, лечить, читать, умирать.

(Не туберкулез, конечно, это я хватил. Туберкулез так не передается. Помню, как еще давно перед лагерем нужно было взять справку в тубдиспансере, что не болеешь, тогда почему-то напрягся, не хотел там ничего касаться. А там какой-то мужик, не знаю кто, не врач, сидел в коридоре просто так, вдруг и говорит: ты не парься, пацан, тут плюсовики не ходят. Сначала не понял, а потом дошло.)

Включаю горячую воду, чувствую спиной чей-то взгляд.

А там крыса, небольшая серая крыса.

И что же,