что молчала, но это она так – из гордости, из гордыни кнопкинской своей, а так наверняка и плакала, и кричала, а он не послушался. Я-то только потом поняла, какой он. Когда он пытался Ника высмеять перед всеми, унизить, обещал парням сигареты давать, если слушаться его будут, не Ника. А сигареты – я видела – женские, такие Хавроновна курила. Принесла в санаторий несколько блоков, чтобы потом не бегать, а Муха нашел, никто не видел, куда припрятал, а только думаю – у него схрон есть где-то в подвале.)

Отталкиваю его руки. Тут мне и конец.

Он замирает, не говорит. Видимо, разглядел пену и синяки.

Я, оказывается, плачу.

Но как: как будто слишком много обезболивающего приняла, от мигрени, – у мамы как бывает, так она днями с кровати не поднимается, пробует разные таблетки, перевязывает голову ледяным полотенцем, от которого потом мокрой делается диванная обивка. И помогает, но только голову отключает, когда глядишь в зеркало, а у тебя слезы, сопли текут.

У меня текут.

В голове колокола звонят.

Белые шрамы шевелятся.

Солнце опускается за деревья.

Не страшно мне, больше только за Кнопку стало, за остальных.

У него на груди татуировка, боюсь рассмотреть какая. Присматриваюсь, а сзади другой стоит, старший, у него нет шрамов, но лицо кажется знакомым – оно не может, совершенно точно не может быть знакомым, потому что они налетели-прилетели не отсюда, не из нашей страны, их дикие, необустроенные и страшные места, наверное, никогда не граничили с нашими, поэтому видеть лица негде было. Но этот, который старше, почему так похож на нашего дядю Лексеича, я даже хочу окликнуть: дядь, вы чего это тут делаете, когда вы должны сидеть в маленькой будке, кипятить воду кипятильником в чашке, размешивать и пить растворимый кофе и ворчать на нас, чтобы не шлялись через КПП?

Не открываю рта, боюсь, что пена пойдет или какая другая ерунда.

Может, это не Алексеич.

А другой все равно впереди – и скоро фигура нашего охранника, если, конечно, это он был, истаивает, скрывается. Может быть, он узнал меня. Может быть, он хочет наблюдать.

Вы что сделали с моей бывшей улицей 8 Марта, хочу спросить, что вы сделали с моей бывшей красивой улицей, на которой стояли маленькие дома, в которых жили маленькие дети, маленькие собаки?

Но он берет меня за бедра, он приближает к себе, он –

• •

Я просыпаюсь, я все помню. Сверху ночь, а что в животе? Трогаю – под пальцами влажное, скользкое, неправильное, продавливается внутрь, глубоко: может ли быть так, что он обиделся на то, что не поцеловала? А что было потом?

Не хочу садиться, какая-то слабость в теле – словно танцевала всю ночь, будто была дискотека, а ребята включили мою любимую:

Плачь, плачь, танцуй, танцуй,

Беги от меня, я – твои слезы… –

и мы подпевали громче самой музыки, так что некоторые пацаны уже хмуриться начинали, говорить – заткнись уже, а, а то тошно, не даешь эту, как ее слушать; Ник тоже такое не любит. И тогда я говорила, что ее зовут Ева, и никто ей здесь в подметки не годится, даже те девочки, что поют неплохо, – Белка вон хвасталась, что в музыкалку ходит, то есть ходила, а сама только и может, что какие-то замшелые романсы и типа старинные песни мурлыкать. Хотя мне один нравится ее романс, там еще поется Твою любовь, огромную, как море. И так радостно, что кто-то спел про любовь, что у кого-то она не на Сухону похожа, а на море. В детстве была в «Артеке», и потом еще с мамой – много запомнила, но не все могу рассказать.

Сама не люблю петь, только танцевать.

И вот если танцевать долго, тогда болят ноги, икры, немного – живот, как будто с непривычки пресс начала качать на коврике, насмотревшись на моделей. У меня-то в порядке с этим, но только давно уже не ела хлеба, простых перьев-рожков, сладкого печенья. Даже когда Ник уже стал орать, что никакой еды нормальной не будет, никаких овощей, а какие будут – Пресному пойдут, и что мне надо не выпендриваться, а вместе со всеми быть, если не хочу сдохнуть.

Но только если так, то больше не буду самой худой девочкой в «Алмазе», Белка с Сивой перестанут глядеть завистливо.

Да и Кнопка тоже.

Кнопка иногда…

Ну я же не виновата, что она рыжая, мелкая, в заштопанных шортах ходит. Что я сделаю? И дезодорант давала, и блеск для губ, даже топик один поносить. Раз челку подстригла. Замазала круги под глазами остатками тональника, а только ничего не помогло. Ник сказал, что она ему как младшая сестренка. Если Ник так говорит, то ему похрен, значит. У Ника нет сестренок, и на маленьких девчонок без умиления смотрит.

Кнопка даже говорила – до того, как все началось, – мол, а что, если я попробую себе вены вскрыть? Не на самом деле, для вида.

Ты что, дура?

Ну хорошо, если не вены, если меня кто-то из пацанов, не знаю, старших, сильно обидит? Он заступится? Заступится?

Я не знаю.

Вот только кто может обидеть, кто… Степашка, наверное. Да, Степашка.

И Кнопка отвернулась к стене, стала думать, планировать, совета не спрашивала. А потом пришла с ранками на ладонях.

Откуда я знала, нет, правда, откуда я знала, что Ник ей на самом деле нравится? Ну, что она, типа, в него влюбилась? Смеялась, да, но и она смеялась, когда я про принца в столовке сказала, ведь каждому понятно, что где Ник, а где она. Она даже в моей блузке красивой всегда по-дурацки выглядела, а он – ну, он с любой бы мог, с ним бы любая с удовольствием гуляла.

Потому что считаю так: нужно всегда выбирать равного себе, простенькой – простенького, вон Крот как тебя любит, говорила я, что не так? Все не так, отвечала Кнопка. Его жалко, не могу с тем, кого жалко. То, что его обоссали, ну как можно целоваться с тем, кого обоссали? Никак нельзя.

Но только об этом я вот что думаю.

Я бы стала целоваться с тем, кого обоссали. Если бы была такой, кого тоже могут обоссать, а Кнопка – именно такая. Кого звали в комнату Мухи? Кого он там трогал? Белку, Сивую, Кнопку. Не меня. Ему бы в голову не пришло меня трогать.

Так что я бы на месте Кнопки встала бы вместе с Кротом, заявила бы – никогда больше, иначе порежу себя. Ну, порежу – это, может, слишком. Но что-то бы придумала точно.

Но если бы знала. Если бы только знала.

Не встала бы перед ней. Почувствовала бы, что не надо вставать.

Сейчас не болит, только усталость. Может быть, он не один тут.

Наверное, он все-таки выстрелил после всего, но волосы пахнут кровью и высохшей речной водой, а еще немного – остатками-поскребышками клубничного шампуня, что нарочно для праздничного дня оставила, смешала с водой, чтобы хватило на один раз. На самом деле был еще один – все же знаю: когда оставляешь смешанный с водой шампунь, чтобы вскоре новый купить, получится так, что никогда не покупаешь. Так вот тот первый раз случился ровно в тот день, когда Ник впервые в столовой поднял глаза от стола и велел всем есть невкусный, разваренный минтай; а потом Алевтина швырнула с высоты своего роста мою «Нокию», которая потом так никогда и не стала работать по-нормальному. Скажем, песенки можно было слушать, но никакой связи.

И вот тогда, на мосту, мне показалось, что телефон наконец-то заработал, что затрепетал от звонка, почему-то сразу решила, что мама, это понятно, мы на мосту, на самой высокой точке, только здесь и может быть связь; и об этом думала, когда пошла. Взглянула на телефон, перестала смотреть под ноги.

Почувствовала сильный тычок в спину, руками взмахнула, обернулась на секунду сквозь предчувствие (сразу поняла, что не удержусь, ноги слабыми-слабыми стали, ненастоящими) – там промелькнуло лицо Кнопки в каком-то мареве, измененное до неузнаваемости. Глаза, волосы, губы. Губы в кровь искусанные, беспокойные. Глаза некрасивые, а я же с самого начала поняла, что она некрасивая, что никто ее