уставать зря. А просто думал. Представлял, как пойду. Как буду дышать. Отчим учил нас с брательником, если что-то тяжелое прете, ну или просто устали как сволочи, надо на ноги смотреть, надо просто смотреть на ступни, на кроссовки, на кеды, в чем вы там ходите. И вот просто ставить ступню к ступне, все время одинаково ставить.

И вниз смотреть. Дышать. Все.

Больше ничего не нужно.

Так всю ночь представлял, как буду дышать.

– Ник, – останавливаюсь перед мостом, а все остальные толпятся следом, потому как я – я – иду первым, а Ник замыкает, – а ты ведь знаешь, что Муха…

– Знаю, иди давай, – перебивает, тревожно оглядываясь, – и тише.

Но ребята особо не торопятся, смотрят на воду. Кто-то даже спустился по крутому берегу, тронул грязь, смешанную с песком, хотя Ник и не велел разбредаться.

– А что это – секрет?

– Да.

– Так все же заметят, – но поддаюсь ему, перехожу на шепот, – в смысле, если его не будет… Когда. Когда его не будет.

– Всем пофиг. Пойдем, пожалуйста. Рассветет скоро.

Он всех поднял в четыре тридцать, и собрались с усталыми лицами в столовке, а за окном – легкий такой свет, только без солнца. Никогда не мог понять: если солнце еще не взошло, откуда свет? Неправильный такой, неяркий, но можно разглядеть все-все – крошки на столе, увядающие цветы.

Из-за него неприятно жжет под веками.

Замечаю, как Ник смотрит, улыбается даже.

Ну смотри, хорошо.

Смотри.

Да, я надел те рэперские широкие дурацкие штаны, что не надевал все время, после того, как Алевтина впервые заорала.

Я не хотел быть настоящей юбкой, поэтому скомкал их, бросил на нижнюю полку шкафа, туда, где ботинки, чтобы не видеть. Но когда Ник сказал – удобная, по-настоящему удобная одежда, я понял, что не думаю ни о чем другом, и только они мне нравятся, и отчим нам с брательником купил одинаковые на рынке, ему меньше размером, понятно, но скоро вымахает, мои будет просить погонять, потому что свои первым истреплет. Я даже чуть-чуть аккуратнее их старался носить поэтому, до санатория, понятно.

Достал, грязь стряхнул – мятые, но надел.

Смотри дальше.

Ник не смеется, и никто не смеется.

– Ник, – шепотом, – почему он остался? Мы же сюда не вернемся, на фиг кому-то это здание сдалось…

– Эй, – вдруг резко и громко говорит Белка, – может, пойдем уже? Вон солнце встает.

Но никакого солнца, Ник все рассчитал, но и болтать нельзя. Малыш не лает, стоит на траве.

Я первым иду, потому что с собакой, потому что Малыш к девчонкам привык, может голос подать, если увидит кого-то впереди.

Малыш ты, Малыш, говорю, подставляю руки, забирайся.

И он забирается, как тогда, возле лестницы, но только сейчас ни для кого это не удивительно, каждый про себя думает.

Сначала не тяжело.

От Малыша пахнет псиной, мокрой речной шерстью, как будто искупался в Сухоне, вымазался в тине.

Шагов через двадцать он начинает дергаться, елозить.

Начинается.

– Ты чего?

Стараюсь не двигать плечами, чтобы не залаял, только бы не залаял.

Мне кажется, что Ник может приказать его в реку выкинуть, запросто. Иначе выдаст всех, иначе станет опасно. Поэтому лаять нельзя, никак. Даже придумал уже, что сделаю, если вдруг – сам заору, скажу, не знаю, что опасность увидел, что нельзя вперед.

Придумаю.

Не шевелись, Малыш. Пожалуйста.

По сторонам почти не смотрю, только под ноги, но что-то заставило. Там что-то черное, маленькое, смутно поблескивающее, в темной дыре, которую еще перепрыгнуть придется.

За спиной ребята тормозят, поэтому сгибаю колени – ох и тяжело подняться будет – и достаю это маленькое, молясь про себя, чтобы не свалиться на хрен вместе с Малышом.

Осторожно высвобождаю одну руку, чтобы взять.

А это телефон, маленький телефон Ленки.

Точно помню, что ее, мы еще слушали разное, когда телевизор сломался и Блютуз ей перекидывал песни, которые нам, пацанам, нравились больше, например, включали громко песню группы «Фактор-2», там про войну, что она – бесконечная стрельба над головой, а сейчас бы прибавил разное.

Зачем она тут телефон бросила?

Дурочка, растеряша.

Вот Ник будет ржать.

– Эй, ну ты там заснул? – Это кто-то за спиной, Белка, наверное, не успокоится никак.

Качаю головой и понимаю – это нельзя здесь оставлять, ни в коем случае нельзя оставлять.

Потому что Ник пойдет последним, Ник увидит.

То есть это ничего особенного, нет ничего такого в том, что Ленка уронила телефон, дорогой и хороший телефон, который так любила. Потому что когда идешь в темноте, выронить можно все что угодно, я так однажды ключи в подъезде посеял, так отчим орал, даже по морде врезал, но не очень больно. Так, отекла немного.

Сейчас, Малыш.

Сейчас мы придумаем.

И я, изогнувшись над ямой, придерживаю поскуливающего Малыша одной рукой – засовываю телефон в карман штанов.

Надеюсь, Ленка не подумает ничего такого, а я верну.

– Ну, Юбка, ты что, нас угробить хочешь? И Малыша.

И вот из-за этого, из-за Малыша, я киваю и сразу же иду дальше, о телефоне забываю – глубокие карманы, ничего. Сейчас все встретимся, а Ник расскажет Сене о том, что будет, если ночью прийти в пустую комнату воспитателей, и про кукурузные лепешки для Пресного расскажет.

Потому что когда Сеня над холмиком с искусственной дешевой розой плакал, так плакал, что я чуть было ему не сказал, но потом подумал, что нельзя, никак – я ведь не верю в Алевтину Петровну; это Ник должен.

• •

Через десять минут я снимаю Малыша с шеи, но он не торопится бежать к домам. Дома все еще далеко, но гораздо ближе, чем раньше, – мы теперь на стороне Города, и видно, что в домах никого, только обожженные черные окна и балконы. Через речку мы бы даже с нормальным зрением ничего такого не разглядели.

Ребята по одному за спиной сходят с моста, последним Ник – он спокоен, он не видел, что я поднял телефон.

Толпимся, не двигаемся, не знаем куда.

– Нужно в дом войти, – говорю.

– Ты думаешь? – резко, зло говорит Ник, кивает на обожженные, оплавленные пластиковые окна. – Может, не стоит?

– Надо обязательно, – упрямо говорю, – может, там люди есть.

– Ты фильмов пересмотрел.

– Ник, я пить хочу, – вдруг говорит Белка, противная, назойливая Белочка, – давай зайдем, он прав.

– Вам что, в реке воды было мало. – Он огрызается, но сдается.

По лицу видно, что он сдался, давно.

– Мы с Юбкой зайдем, разведаем, что там.

– Пусть Белка со мной пойдет, – говорю, – Белка, не ты.

Ник вмерзает в землю, замораживается, потому что не от Мухи, не от ровесника, а от меня, жалкого, тихого, который только и мог рядом с кем-то быть, шестеркой, услышал.

– Ну потому что, – объясняю, – ты высокий, на солдата похож. Ну и я не очень мелкий, вон ноги какие, лыжи просто… Вот что они сделают, если двух почти что мужиков увидят, похожих на солдат? А если девчонку? Хотя бы сразу не убьют.

Думал, Белка откажется, завопит, но она согласилась, сразу же.

У нее светлые тонкие волосы, не как у Ленки, а еще словно бы детские, как пушок. У брательника в годик были такие, помню.

Дом обычный, частный, во дворе тишина, только возле крыльца лежит мертвая кошка. Белка замирает. Вот сейчас заревет, думаю, все-таки не надо было, не надо было брать девчонку, как же это я не рассчитал, но она молчит. Долго молчит за спиной.

Мне тоже неприятно идти, но стараюсь не смотреть, а еще говорю Белке, неслышно, шепотом – ладно, ну, хватит тебе, ты что, не видела никогда, вон раньше по весне они под каждым сугробом валялись – и кошки, и собаки. А голубей дохлых так и вовсе не сосчитать.

Потом оборачиваюсь, а она ничего, не смотрит на кошку даже.

Но самому не по себе. Вот сейчас войдем в дом, а вдруг там что пострашнее? Что тогда делать будем?

Что с собой взял, что в карманах – вот телефон Ленки, он не работает, ерунда, а вот…

Свисток красный, на веревочке.

Всегда жалею, что