Шрифт:
Закладка:
– Да, я так и сказала, пилатус.
– И как прошло?
– Замечательно. Просто удивительно, до чего полезно бывает полежать на спине, растягивая ноги во все стороны при помощи ремня. А что у тебя, милая? – спросила она. – Я много о тебе думала в последнее время.
– Все в порядке.
– От него ни слова, как я понимаю?
– Нет, ни слова, и хватит об этом, – сказала я агрессивно-стоически. – Как Глория?
– Хорошо, тоже за тебя переживает. Нашему поколению этого не понять. В мое время, если ты обещал быть где-то, ты шел туда. Ты говорил: «Встретимся у “Вулворта” в семь», и если ты не приходил к «Вулворту» в семь, то оставлял другого человека в дураках. Никто о таком и помыслить не мог. Во всем виновата доступность общения, все стало слишком обыденным. В нашей молодости не было ни мобильных, ни социальных сетей, ни «Майфейс», – сказала она. Я промолчала. – Поэтому приходилось следовать уговору и держать слово. Куда пропало чувство чести?
– Кому придет в голову назначать свидание в «Вулворте»?
– Ты меня совсем не слушаешь.
– Нет-нет, слушаю.
– Я лишь хочу сказать… по-моему, сейчас мы не чувствуем долга друг перед другом.
– Но любовь не должна строиться на долге, мама, – возразила я, плеснув молока в чай, чтобы придать ему точный оттенок рыжевато-коричневого.
Она театрально засмеялась.
– Любовь во многом зиждется на долге, Нина.
В этот момент папа крикнул из гостиной, не принесу ли я ему стакан воды и чай. Невольный комизм ситуации заставил маму улыбнуться.
– Спасибо за сегодняшний день.
– Не за что, – сказала я. – Мы прекрасно провели время.
– Останешься на ужин? Я научилась делать низкоуглеводные тальятелле из сельдерея и картофельной кожуры. Не поверишь, до чего вкусные.
– Я бы с удовольствием, но у меня на сегодня планы.
– Свидание? – с надеждой спросила она.
– Нет, мама, не свидание.
– Да я шучу. У нас вечер холостяков в церкви, приходи. Нам нужно еще несколько участников. В последнее время люди мрут, как мухи.
– Ты что-то зачастила в церковь, – сказала я, беря чай в одну руку и стакан воды в другую.
– Подаю заявление на должность секретаря по связям с общественностью.
– Ты хоть веришь в Бога?
– Необязательно верить в Бога, чтобы получать удовольствие от жизни, – ответила она, когда мы вошли в гостиную. Папа оторвался от книги.
– Уж точно нет! – пророкотал он. Я протянула ему кружку, и он уселся поудобнее.
– Ладно, мне пора, – произнесла я, пожимая папино плечо. – У меня вопрос к вам обоим.
– Да, говори, – сказала мама.
– Можете назвать самую противную песню, которую когда-либо слышали?
Оба уставились куда-то вдаль, роясь в своих невидимых картотеках.
– Любая из репертуара группы Стива Миллера[38], – сказала мама.
– Нет, мягковато. Нужно что-то более зубодробительное. Чтобы вы взмолились отрубить вам уши тупым ножом, только бы это не слушать.
– Маленький сиротка, – произнес папа, отпивая чай.
– Оливер? – спросила я. Он поставил кружку и снова уткнулся в книгу. – Ты имеешь в виду мюзикл «Оливер!»?
– Твой дружок. Рыжие волосы, пронзительный голос. По правде, его следовало бросить в ледяное озеро, чтоб духу его здесь не было.
– Мой дружок?
– «Энни»! – вдруг воскликнула мама. – Он имеет в виду «Энни». Помнишь, однажды в детстве мы водили тебя на рождественскую постановку? Твой отец так возненавидел эти песни, что ушел через полчаса и ждал нас в фойе с газетой.
Мама рассмеялась над воспоминанием, но папа, к счастью, уже не слушал.
– Отлично, – сказала я. – Спасибо.
Альма уже поджидала меня, когда я зашла за ней в восемь часов. Мы договорились на прошлой неделе: я пообещала пригласить ее на ужин, куда она пожелает, при условии, что мы не появимся дома раньше одиннадцати. Когда Альма открыла дверь, меня обдало амбровым ароматом духов. На губах у нее красовалась помада сливового цвета.
– Прекрасно выглядите, – похвалила я.
– Кажется, я не ходила на свидания лет двадцать, Нина, – сказала она, спускаясь по лестнице в мою квартиру и держась за перила.
– Хорошо, подождите минутку.
В гостиной, где накануне Джо установил громоздкую аудиосистему, я вставила саундтрек «Энни» в CD-привод и включила опцию повторного воспроизведения, как показывал Джо. По комнате громким эхом прокатились вступительные струнные и ударные из «Tomorrow», затем началось пение. Гнусавый, пронзительный вой и истеричное вибрато хлынули из огромных динамиков звуковой волной. Стены квартиры дрогнули. Выходя в коридор и запирая дверь, я подмигнула Альме.
– Что это за шум? – спросила она, когда мы спускались по лестнице к выходу.
– Саундтрек к «Энни», мюзиклу восьмидесятых.
– Но это совсем непохоже на пение!
– Знаю. Идеально, правда?
– Отлично, – согласилась она с озорной улыбкой.
Альма выбрала ливанский ресторан на Грин-Лейнс. В течение долгого и обильного застолья – салаты с сумахом, щедро приправленные соусы, чечевица и баранина, мягкие питы, бобы с лимоном и нежный пудинг с розовой водой – мы говорили о семье, любви, ее внуках, моих родителях, Ливане, Лондоне, готовке и еде. Я оплатила счет и вызвала такси домой незадолго до одиннадцати.
Переступив порог, я услышала дребезжание оркестра и пронзительный, издевательский припев «It’s the Hard Knock Life». Входная дверь Анджело была приоткрыта. Он заслышал, что мы пришли, и выскочил из квартиры в белой майке и серых спортивных штанах. Волосы у него были растрепаны еще больше, а светло-карие глаза выпучены сильнее, чем обычно.
– Что это? – спросил он, махнув в сторону моей квартиры.
– Привет, Анджело.
– Тебя не было дома весь вечер?
– Нет, – сказала я.
– Да. Я только что видел, как вы вошли.
– Нет, мы просто выходили на минутку. Это Альма, твоя вторая соседка.
– Когда я стучу в дверь, никто не отвечает.
– Потому что ты не отвечаешь на мой стук. Я думала, у нас теперь так принято.
– Спокойной ночи, дорогая! – сказала Альма, поднимаясь по лестнице.
– Спокойной ночи, Альма! Спасибо за прекрасный вечер. Музыка смолкнет через… – Я посмотрела на часы – 23:56. – Четыре минуты.
– Хорошо, дорогая, – сказала она.
– Нельзя так шуметь.
– Почему? Ты шумишь ничуть не меньше.
– Ты даже не хочешь это слушать, – сказал он. – Просто включаешь, чтобы меня позлить.
– Вовсе нет. Это мой любимый альбом. – Сверху доносились детские крики из «Dumb Dog». – Послушай, Анджело. Я всегда вела себя любезно и хотела, чтобы мы ладили. Я не навязывалась в друзья, речь шла об элементарной соседской вежливости. Я пробовала договориться и долго терпела. Но ты плевать хотел. Это целиком твоя вина.
– Я ставлю музыку, потому что подо мной никто не живет. У тебя есть соседи снизу.
– А у тебя есть соседи сверху. И еще выше. Нравится тебе это или нет, но все три жильца платят кругленькую сумму, чтобы жить в доме, когда-то предназначенном для одной семьи.
– К чему ты клонишь?
– К тому, что мы все живем вместе и должны максимально учитывать интересы друг друга. А если кто-то не готов, ему лучше уехать из Лондона.
Он покачал головой.
– Если ты еще раз это включишь, я вызову полицию.
– Отлично. После одиннадцати ни звука.
– Не включай ее больше, – сказал он, возвращаясь к себе.
– Не буду, если ты перестанешь слушать дэт-метал-трэш. Все по-честному.
– Ничтожество, – изрек он и захлопнул дверь.
– Сам ты ничтожество! – крикнула я ему вдогонку.
Я поднялась наверх и выключила музыку. Сейчас больше всего на свете я нуждалась в союзнике, с которым можно вполголоса обсудить спор. Я жаждала участия, утешения. Я вспомнила пару на платформе вокзала Ватерлоо и как они подбадривали друг друга. Единственный раз, когда я романтически скучала по Джо, я подумала о том, какую хорошую команду мы составляли. В любых ситуациях мы замечали одни и те же вещи. Мы были настолько близки, что, заслышав в пабе что-нибудь особенно идиотское, улыбались друг другу через стол, без слов говоря: «Ты, я, кровать, час ночи, разбор полетов».
Мое одиночество напоминало драгоценный камень, сверкающий и переливчатый, который я носила с гордостью. При первой встрече с ипотечным консультантом я рассказала ему о своем материальном положении: ни финансовой поддержки от родителей, ни дополнительного дохода партнера, ни пенсии, ни постоянной работы, никаких активов и семейного наследства в будущем. «То есть
