Шрифт:
Закладка:
Десакрализация монархии
Рассказ Барбье ясно свидетельствует о том, что покушение Дамьена привело к двоякого рода последствиям. С одной стороны, несмотря на то, что королевская цензура не дремлет, несмотря на то, что газеты воздерживаются от неосторожных высказываний, создается политическая обстановка, когда противоборствующие партии обвиняют друг друга в крамоле. Такой обмен «поносными речами» в уличных разговорах, в воззваниях, расклеенных на стенах домов, в памфлетах приводит к решительной политизации общества, когда государь перестает быть неприкосновенной особой и каждая из противоборствующих партий старается привлечь простой люд на свою сторону. События 1757 года, быть может, впервые вовлекают в политическую борьбу большую часть населения, вызывая у народа «интерес к политическим и церковным распрям, в которые оказываются вовлечены не только парламенты и их противники, но и высшие духовные чины монархии»{185}. С другой стороны, у Дамьена появляются запоздалые соперники — во всяком случае, на словах. В 1757—1758 годах немало людей из народа, даже слабо разбирающихся или вовсе не разбирающихся в тайных пружинах политики парламентов и иезуитов, сожалеют, что покушение Дамьена не удалось, и заявляют, что уж они-то ни за что бы не промахнулись. Короля обвиняют в том, что он довел народ до нищеты, в том, что он не выполняет обязанностей, накладываемых на него его саном, его ненавидят еще сильнее, чем в 1750 году, причем не щадят ни членов королевской фамилии, ни самой монархии. «Десакрализация монархии» (говоря словами Дейла К. ван Клея) начинается в 50-е годы XVIII столетия, когда к речам искушенных в политике нотаблей, которые встали на сторону одной из противоборствующих партий — либо парламентско-янсенистской, либо иезуитской, — присоединяется ропот народного недовольства: люди все громче говорят о том, что король не выполняет своих обязанностей. Между одними и другими высказываниями существует связь, поскольку именно «спор по поводу отказа янсенистам в причащении, лишая королевскую особу ее священного ореола, развязал народу язык, независимо от того, какие у людей могли быть личные причины для недовольства»{186}.
В 1768 году, когда свободная торговля зерном привела к тому, что на него снова поднялись цены{187}, начальник полиции Сартин предупреждает квартальных комиссаров парижской полиции: «Вам, верно, известно, что время от времени на улицах расклеивают воззвания. Ваш долг — сделать все возможное, чтобы выяснить, кто является автором этих воззваний в вашем квартале или, по меньшей мере, каждое утро обходить вверенный вам участок, срывать воззвания и немедленно доставлять их мне». И правда, в Париже расклеено множество воззваний. Некоторые из них сочинены по образцу прежних протестов и во всем винят министров, но не осуждают короля. Таково воззвание, которое в конце сентября 1768 года обнаружил комиссар с улицы Нуайе, где короля просят «убрать господ де Шуазеля и Лаверди, которые вместе с шайкой воров занимаются вывозом хлеба за пределы Королевства». Комиссар догадывается, кто писал воззвание: «Оно исходит от людей низкого звания, ибо в нем много орфографических ошибок и почерк совсем не изменен».
Авторы других текстов, наоборот, обвиняют во всех бедах самого короля, они считают, что цены на хлеб выросли из-за него, потому что дороговизна выгодна в первую очередь королю. Книготорговец Арди в своем «Дневнике» воспроизводит виденное им воззвание: «При Генрихе IV хлеб был дорог, потому что в ту эпоху шли войны, зато Францией правил настоящий Король; во времена Людовика XIV тоже были высокие цены на хлеб — виной тому были то войны, то неурожаи, но все-таки Францией еще правил настоящий Король; нынешняя же дороговизна хлеба не связана ни с войной, ни с неурожаем, но только с тем, что у нас нет настоящего короля, потому что наш Король — Торгаш». Это воззвание, заканчивавшееся напоминанием о покушении Дамьена, очень встревожило Сартина и генерального прокурора Парламента, ибо свидетельствовало о разрыве негласного договора, который связывал верных подданных с по-отечески заботливым королем, заступником и кормильцем. «Французский народ любит своего Государя, а Государь заботится о счастье своего народа. Назвать короля отцом народа не значит воздать ему хвалу, а значит просто назвать короля его истинным именем» — написано в Словаре Треву 1771 года издания в статье «Народ»{188}. Но эти слова очень далеки от того, что происходит в это самое время в столице. Распутный, продажный король морит народ голодом — разве это король? Несколько парижан арестованы за то, что «оскорбительно высказывались о королевской особе».
В мае 1774 года, во время болезни Людовика XV{189}, Арди записывает: «Что ни день, арестовывают несколько человек за то, что они слишком вольно рассуждают о болезни Короля, — вероятно, для острастки, ведь число недовольных гораздо больше. Рассказывали, что на улице Сент-Оноре какой-то человек обронил в дружеской беседе: “А мне-то что за дело? Хуже, чем сейчас, все равно уже не будет”». «А мне-то что за дело»: между жизнью обычного человека и историей французских королей пролегла пропасть. С одной стороны, короля теперь представляют себе не иначе как частным лицом, чье физическое тело, страждущее или пышущее здоровьем, утратило всякое символическое значение. С другой стороны, человек с улицы проводит четкую границу между собственной участью и судьбой августейшей особы. Простой люд перестал мыслить свою жизнь как часть общей судьбы, которая находит свое выражение в истории короля.
После смерти короля книготорговец пишет: «Народ нимало не удручен кончиной государя, доброго по своей природе, но слабого и, к сожалению, давно уже павшего жертвой своей беспорядочной страсти к женщинам, которую разжигали в нем угодливые придворные, желавшие отвлечь его от дел, дабы возвыситься самим. Более того, народ беззастенчиво радуется, что у него сменился господин». Две эти противоположные реакции весьма показательны. Арди, пытаясь оправдать государя, повторяет старый мотив о короле, ставшем игрушкой в руках своих приближенных, которые, чтобы упрочить свое положение, потакают распутству. Позиция, которую, судя по его описанию, занимает народ, наоборот, свидетельствует о разрыве уз привязанности, на которых держалась символика монархии, где особа короля олицетворяет государство (физическое тело короля является воплощением политического тела королевства).
Справедливо ли делать вывод о том, что отношения между королем Франции и его народом в 1750-е годы коренным образом изменились? Справедливо ли утверждать вслед за Дейлом К. ван Клеем, что «дело Дамьена свидетельствует о том, что в 1757 году крамольные речи народа направлены непосредственно против монархии», и что «это началось незадолго до 1757 года и в этом
