не давали покоя попы. Накатят в Поздеевку, со старцами-начетчиками ссорятся, опостылели попы хуже волков. Приехали недавно двое, горластые, загребущие… Поздеевцы сунули им кое-что, даже медовухой угостили — только бы уехали. Но попы зашарили спьяна по Поздеевке, привязались к начетчику, давай его корить и грозить ему. Старик не хотел говорить с ними, попы избили его. Тогда кинулись на них поздеевские мужики и намяли поповские бока.

Один поп умер, а другой ночью отлежался и убежал к своим в крепость. А с дороги послал парнишку чьего-то, чтобы обещание его передал мальчонка поздеевскому люду: пошлет-де он, поп православный, солдат на «непокорное, безбожное кержачье за убийство и бунт», а солдаты следа не оставят от Поздеевки.

— Вот и бает батюшко наш, старец преподобный: айда, робятки, умрем смертию мученской, примем венец… Не дадим солдатью измываться над нами, а через геенну души очистим и к Исусу в обитель прямехонько… Так и порешили… Глядим, с горы, вона оттеда, солдаты с ружьями. А у нас округ села солома уж сготовлена, рубахи смертны тоже излажены… Батюшко-старец приказал нам: поди, ребятки, подпаливай. Они псалмы поют, а мы округ селышка родного обежали да и подпалили… И-их!.. И жисти вдруг дотоль жалко стало!.. Пробились мы сквозь огонь… А они все сгорели-и!.. О-ох!..

Сеньча спросил сипло:

— Товарища нашего Пыркина Евграфа семейство как?

— И-и… сгорели, дру-уг! Дуняха ревмя ревела, неохота было сжигаться, а отец с матерью ее силком в избу с собой увели, в смертну рубаху одели…

Алтаец вдруг возбужденно замахал руками, заговорил что-то, раздирая дрожащими пальцами седую бороду.

— Пошто он так-то?

— А вот ревет… Они с нами рядышком жили… Тута их аул, тута наша Поздеевка… Солдаты-то возьми да и зажги ихнее жилье… Они же бежать… — А се ихний старшина, Удыгай, доброй, больно доброй мужик…

Алтаец вдруг упал на колени, протянул руки к гульбищу пожара, весь затрясся в тяжком рыдании и высоким голосом завел что-то жалобное.

Вслед за ним взбудоражился опять, загомонил, завыл обоз. Внизу же полыхало черно-рыжее зарево горящих жилищ.

Выл и плакал Удыгай, истошно жалобился обоз, подхватывая и повторяя каждый вздох и каждое слово Удыгая.

Один из молодых кержаков объяснил:

— Се он жалобится… Бает: в родном-де Алтае беглецом надо быть!

Степан опять почуял острую, будто свою, тоску. Погладил Удыгая по плечу. Алтаец вдруг вскочил с колен, схватил Степанову руку, сжал ее и залопотал что-то, а сам оглядывал всех кругом, и белые его зубы блестели, как дорогой гладкий камень.

— Чо он опять?

— Он бает: айда-де все вместе доли искать… Ведает он места хорошие, богатые… На Бухтарму сведет ладно, и солдата ни одного краем глаза не увидим… Знает он все горы…

Сеньча уже тряс руку Удыгая. Оглядев жадными глазами даль, обоз и свою кучку беглецов, рваных, пыльных, худолицых, крикнул Сеньча, а за ним все:

— Веди! Веди! Пойдем. Все будем вместе. Нам Бухтарма — вся жисть! Веди!

Курослепов рудник

Если поглядеть с высоты на Курослепову гору, то увидишь глыбищу каменную, обглоданную с краев, изгрызенную изнутри острыми мотыгами и лопатами.

Полукругом обошла глыбищу болотная топь, где летом тучами кружится, жжет тело едучая мелкая мошкара, а болото цветет обманно ярким зеленым ковром, где топь непроходима и засосет в бездонную трясину всякого, кто вступит на эти бархатные мхи.

Зато через широкую долину, в сторону Змеиногорья, возвышаются гордо ровные, цветущие горные склоны. Взбираясь весной по их извилистым тропкам — задохнешься даже с непривычки от пахучего теплого воздуха, будто пронзенного ароматами горных цветов. А окинешь взглядом горные цепи — будто застыли в беге волшебно-пестрые волны чудной каменной реки, и сторожат их покой высокие, тонкие, как девушки, раскидистые алтайские сосны и кедры.

А-ах, хорош, хорош Алтай весной! Белым цветет дикое вишенье, яблони и боярышник. Кивает из травы рыже-розовый кизильник, обильный желтый курослеп. Большие красноватые чаши марьина корня жадно пьют свет и тепло. Будто туманясь и темнея от скрытой тоски, наклонил свои сизо-розовые цветы пьянишник боровой, горный печальник.

Одуряюще сладко пахнет мелкоцветный синий змееголовник, пряно и нежно доносит можжевелью, что к концу лета густо покроется черно-синими бусами сладковатых ягод.

А вверху небо, будто огромная синяя чаша с белыми узорами облаков, как драгоценный камень, горячий и благостный. Иногда идут дожди. Легонько, ленясь, прикроет солнце тучка; словно целуя землю, брызнет краткий теплый дождичек, и снова небо сияет голубой опрокинутой чашей, — ах, хорош, хорош Алтай.

Зато как глянешь на Курослепов рудник, будто глыбища горы вовсе и не родня Алтаю, и вся земля, и все люди, и жилища их чужды пахучему горному воздуху, цветущим высотам.

Изглодана лопатами гора. Копают бурую, желтую, красную охру, медь, свинец. Всего же упорнее ищут золото и серебро. Золото, золото… Тонкими блестками, желтыми жилками, как тоненький дождевой червячок, лежит золото, прячется глубоко в тысячелетних камнях. А люди ищут, ищут…

Растревожили стуком, скрипами, охами зеленые дали Алтая, и стоны летят до самых снеговых шапок девственных белков. Стонали же тысячи серых, рваных, всегда грязных людей, с лопатами, заступами, мотыгами, которые будто срослись с ними. Летом корежило измученные тела от холеры и малярии, донимал колтун в волосах, а в сырую осень все мучились ногами и искали, искали золото, пуще всего искали золото. Там, где оказалось золото, жизни людям уже не было. Солдаты в зеленых мундирах и треуголках штыками сгоняли алтайцев с насиженных становий, не внимая даже отчаянным мольбам горных жителей.

Не знало пощады золото.

Темные, шершавые от застарелых мозолей руки бергалов отдавали золото в жадные руки рудничных начальников, а от них шло оно, окруженное пушками и свирепой казачьей стражей, в главную контору Колывано-Воскресенских заводов. Там оседала часть золота, чтобы начальникам барнаульским проигрывать сотни целковеньких в бостон, носить тонкое заграничное сукно, женам их ходить в шелках и кружевах и чесать сытые языки острой сплетней заводского «света». Назначение же золота окончательное: Северная Пальмира — Петербург, столица Российской империи.

Как верный раб ее, маркшейдер Фаддей Гуляев жил на пригорочке, в чистеньком белом домике с красной железной крышей, теплом и светлом, как фонарь. При домике садик с сиренью и беседкой. В светлых оконцах за накрахмаленными занавесочками в нарядных клетках пели, щебетали щеглы и канарейки, любимцы румяной и очень моложавой жены Гуляева.

Рядом с домиком белый павильон в три комнатки для приезжающего начальства. И павильон и домик окружены высокой решеткой, и всегда тут стража.

Кругом же на руднике грязь, вонь, сырость. Если с цветущих предгорий посмотреть