Шрифт:
Закладка:
Мы стояли на мостках в оцепенении и молчании, и под нами переставала вращаться земля. Страшная тишина захватила шесть наших теплых дышащих тел и Ричарда – неподвижное, неодушевленное ничто – в единый нерушимый плен. Потом послышался звук, тихий стон; Ричард слабо потянул к нам руку, и весь мир сорвался с места. Рен зажала рот ладонями, чтобы не закричать, Джеймс схватил меня за руку.
– О господи! – Он подавился этим словом. – Он еще жив.
Акт 3
Пролог
Мы с Колборном вместе выходим на послеполуденный свет. Такой первобытный, доисторический день, яркое слепящее солнце за тонкой пеленой облаков. Ни у кого из нас нет темных очков, мы морщимся от света, как недовольные новорожденные младенцы.
– Куда теперь? – спрашивает он.
– Я бы хотел пройтись вокруг озера.
Я шагаю на лужайку, Колборн идет за мной следом. Он большей частью молчит, просто слушает. Временами его лицо откликается на что-то, что я говорю: он слегка поднимает брови или угол его рта подрагивает. Задал несколько вопросов, всякие мелочи вроде: «А это когда было?» Последовательность событий у меня в голове четкая, но объяснить ее кому-нибудь – затейливая задача, в теории простая, но на деле требующая усилий, это как выставить длинный ряд костяшек домино. Одно событие неизбежно влечет за собой следующее.
Всю дорогу до леса мы идем молча. Деревья выше, чем я помню, – мне больше не приходится подныривать под ветки. Я задумываюсь, насколько дерево вырастает за десять лет, тянусь потрогать кору, как будто каждый узловатый ствол – дружеское плечо, которого я, не задумываясь, касаюсь на ходу. Хотя нет: у меня нет старых друзей, кроме Филиппы. Что теперь думают обо мне остальные? Я с ними не виделся. Не знаю.
Мы выходим из рощи на берег, который совершенно не изменился. Крупный белый песок, похожий на соль, ряды побитых непогодой скамеек. Сарайчик, где Джеймс на Хэллоуин поливал меня кровью, слегка накренился набок – Пизанская башня в миниатюре.
Колборн прячет руки в карманы, глядя на воду. Отсюда едва-едва виден противоположный берег, смутная линия между деревьями и их отражением. Башня торчит над лесом, как сказочная крепость. Я отсчитываю три окна с краю, чтобы найти то, что было возле моей кровати, узкую черную щель в серой каменной стене.
– В ту ночь было холодно? – спрашивает Колборн. – Не помню.
– Довольно холодно. – Я гадаю, сохранился ли просвет над садом или ветви сплелись и закрыли его. – По крайней мере, мне так кажется. Мы все пили, а мы всегда напивались, как будто от нас это требовалось. Культ излишеств: алкоголь и наркотики, секс и любовь, гордость, зависть и месть. Ни в чем не знали меры.
Колборн качает головой.
– Каждую пятницу я не могу уснуть, думая, каких глупостей натворит какой-нибудь пьяный малец и с чем мне придется разбираться утром.
– Уже нет.
– Да. Теперь буду переживать только из-за своих детей.
– Им сколько?
– Четырнадцать, – отвечает он, как будто сам себе не верит. – Этой осенью пойдут в старшую школу.
– У них все будет хорошо, – говорю ему я.
– Откуда ты знаешь?
– У них родители лучше, чем были у нас.
Он усмехается, не понимая, не дразню ли я его. Потом кивает в сторону Замка:
– Хочешь дойти до южного берега?
– Пока нет. – Я сажусь на песок и смотрю на него снизу. – История длинная. Вы еще многого не знаете.
– Я весь день свободен.
– Собираетесь так и стоять до заката?
Он строит гримасу, но присаживается рядом со мной; с озера тянет ветерком.
– Итак, – произносит он. – Сколько из того, что ты мне рассказал о той ночи, было правдой?
– Всё, – отвечаю я, – так или иначе.
Пауза.
– Будем играть в эту игру?
– Во лжи я честен; ради верности неверен[45], – отвечаю я.
– Я думал, в тюрьме из тебя эту ерунду повыбили.
– Только благодаря этой ерунде я и выжил.
Уверен, одного Колборн никогда не поймет: язык нужен мне, как пища, чтобы жить – лексемы, морфемы и кусочки значения питают меня знанием, что, да, для этого есть слово. Кто-то уже чувствовал это раньше.
– Почему ты просто не расскажешь мне, что случилось? Без спектакля. Без поэтичности.
– Для нас все было спектаклем. – Едва заметная, не предназначенная для посторонних улыбка застает меня врасплох, и я опускаю глаза, надеясь, что он не заметит. – Все поэтично.
Колборн какое-то время молчит, потом произносит:
– Ты победил. Рассказывай по-своему.
Я смотрю через озеро на верхушку Башни. Большая птица – возможно, ястреб – описывает длинные ленивые круги, паря над деревьями, изящный черный бумеранг на фоне серебристого неба.
– Вечеринка началась около одиннадцати. К часу ночи мы все напились, Ричард хуже всех. Разбил стакан, дал одному парнишке в зубы. Началась всякая пакость, все запуталось и слетело с катушек, а к двум я был наверху, в постели с Мередит.
Я чувствую его взгляд у себя на щеке, но не поднимаю глаз.
– Так это правда? – спрашивает он, и я вздыхаю, раздраженный ноткой удивления в его голосе.
– Разве мало было свидетелей?
– Двадцать упившихся подростков на вечеринке, и только один что-то на самом деле видел.
– Ну, он же не слепой.
– Так между вами что-то было.
– Да, – отвечаю я. – Кое-что было.
Я не знаю, что говорить дальше. Разумеется, я был во власти Мередит. Она, как Афродита, требовала восторга и почитания. Но что за слабость у нее была ко мне, такому ручному и несущественному? Непостижимая тайна.
Пока я рассказываю Колборну обо всем, в глубине живота у меня червяком извивается чувство вины. Наши отношения вызывали особый интерес, но Мередит отказалась давать показания на моем суде, упрямо настаивая, что не помнит того, что все хотели знать. Несколько недель ее преследовали журналисты, и такое внимание оказалось чрезмерным даже для нее. Когда мне вынесли приговор, она вернулась в квартиру на Манхэттене и где-то с месяц не выходила. (Ее брат Калеб угодил в новости до того, как она появилась на публике, когда сломал портфелем челюсть папарацци. После этого стервятники
