class="p1">В этом благодушном порыве я позволила ему поцеловать меня в коридоре гостиницы, извиняя его неуклюжие губы и замешкавшуюся на них горчинку. Я постаралась не расстраиваться, когда он настоял, чтобы я разделась при ярком свете люстры у него в номере, и не вздыхать, когда его сухие пальцы закопошились с моими сосками, будто пытаясь развязать мешки с овсом. Пока он лежал на мне, упершись локтями в матрас по бокам от моей головы, а поросль у него на груди щекотала мне подбородок, я смотрела в потолок и вежливо поглаживала его по спине, ожидая, когда же наконец почувствую с ним связь. Я позволила ему толкаться туда-сюда с пылкостью буровой установки, все еще надеясь, что он заметит разочарование в моих глазах и реабилитируется, – но он даже не удосужился вытащить. Спустя пару минут он рухнул рядом, и, лежа в мокром комке гостиничного белья, я пожалела, что встретила его.

Я встала и надела комбинацию.

– Куда ты? – спросил он. – Полежи со мной. Нам еще свадьбу планировать.

– Как смешно.

– Я серьезно. Тебе когда удобнее? До августа я свободен по четвергам.

– Тебе придется все обговаривать с Дулси, – сказала я. – Теперь она отвечает за мой график.

– Ах да, я и забыл. Ты принадлежишь “Роксборо”. – Он привалился к спинке кровати. – Как думаешь, если я позвоню вниз, они принесут мне “Данхилл”?

– Сомневаюсь. Ты время видел?

– Попытка не пытка. – Он потянулся за трубкой и, набирая номер, похлопал постель, чтобы я легла рядом. – Да, здрасьте. Не подскажете, могу я попросить консьержа о небольшой услуге?..

Я отложила одежду и залезла в постель, оставив между нашими бедрами подобающий зазор.

– Да, сигареты… Я понимаю, уже очень поздно, но, может, где-нибудь рядом есть автомат? Это мистер Сёрл, я не представился?

Натянув простыню на грудь, я выставила наружу голые ноги, и Уилфред стал разглядывать их, торгуясь с консьержем.

– Превосходно, большое спасибо. “Данхилл”… Две пачки, если можно. – Прикрыв трубку, он спросил: – Тебе что-нибудь нужно? – Я помотала головой и отвернулась. – Нет, это все, спасибо.

Он положил трубку и выдохнул. Затем скользнул ладонью по моему животу. Волоски у него ниже пупка кололи мне спину, пробиваясь сквозь шелк комбинации.

– Десять минут, – пробормотал он, целуя меня в ухо. – Я еще никогда так долго не ждал, чтобы покурить после.

– Мы успели бы еще дважды заняться любовью.

Я думала, он воспримет мои слова как невинную колкость, какими мы обменивались весь вечер, но он пихнул меня в спину, и я чуть не ударилась лбом о тумбочку.

– Какого хрена?

Он вскочил на ноги и голый прошел в ванную.

– Если ты так неудовлетворена, можешь идти домой.

– Да я же просто дразню. Я думала, ты посмеешься.

Щелкнув выключателем, он застыл на пороге ванной, тело бледное и напряженное.

– Не вижу ничего смешного.

– Не принимай это так близко к сердцу.

– Я, между прочим, имею все основания гордиться… Ой, нет, постой, я забыл. Я ведь не обязан перед тобой оправдываться. – Он тщательно намыливал руки, от кончиков пальцев до локтей. – Возможно, ты получила бы больше удовольствия, если бы не лежала неподвижно с ужасом в глазах. Такое ощущение, что я забивал гвозди в плинтус.

Я подхватила свою одежду:

– Меня от тебя уже воротит.

– Ты только побыстрей, ладно? У меня завтра с утра поезд. – Он захлопнул дверь ванной и запер ее. Пока я одевалась и искала пальто, он громыхал чем-то внутри. Затем дверь распахнулась, и он прошествовал к кровати. На нем был свежий гостиничный халат, и каждый его шаг сопровождался странным хрустом, будто кто-то тряс коробочку с пуговицами. – Ты все еще тут? – сказал он, вынимая из кармана пузырек с таблетками. – Еще одна намеков не понимает.

Он проглотил горстку таблеток, не запивая.

Тут в номер постучал консьерж – тактичное стаккато, едва слышное.

– Спасибо за чудовищный вечер, – сказала я и двинулась к выходу.

Консьерж уступил мне дорогу.

– Мадам, у вас шарф по полу волочится, – окликнул он меня. – Мадам!

Я размотала шарф, свисавший у меня с руки, и он упал на ковер. Впереди открылись двери лифта, но из них никто не вышел.

* * *

НАША НОВАЯ ВЕЛИКАЯ ХУДОЖНИЦА?

Текст: Уилфред Сёрл | Нью-Стейтсмен | 20 февраля 1960 г.

Нельзя винить молодую шотландскую художницу Элспет Конрой в том, что она женщина. Как нельзя упрекать и галерею “Роксборо” на Бонд-стрит за ревностное поборничество ее творчества. В мире искусства, где господствуют признанные гении-мужчины, притязания подающих надежды художниц часто остаются без внимания. Возможно, первая персональная выставка обучавшейся в Глазго Конрой и не обернулась бы таким провалом, если бы не завышенные ожидания. Виной тому – заранее подготовленные рекламные материалы: в “Роксборо” мисс Конрой объявили “новой великой художницей Британии”, когда еще краска на ее холстах не обсохла. Любому художнику, исключая разве что Пикассо, было бы трудно оправдать подобную шумиху, что же говорить о нашей юной девице?

Мастерство, с которым выполнены все девять полотен, безусловно, достойно всяческих похвал, но в выставочном зале нас на каждом повороте гложут сомнения: неужели перед нами и впрямь великий талант? Или мы выдаем желаемое за действительное, потому что художник – женщина?

Пока что ни одна художница не сумела передать дрожь волнения, ощутимую в работах Бэкона и Сазерленда. Барбара Хепуорт[32] подобралась ближе всех, но даже этой выдающейся скульпторше трудно выйти из тени современников-мужчин. Наша новая великая художница, несомненно, заявит о себе, когда будет готова, но вынужден с прискорбием сообщить, что, судя по увиденному в “Роксборо”, это вряд ли будет Конрой. Ее пейзажи столь отчетливо академичны, что действуют на нервы, – так школьница, выучившая все уроки до ужина, вызывает подозрение отца. Одним словом, они слишком явно пытаются заслужить одобрение.

Конрой утрирует каждый мазок, создавая галерею вялых, неубедительных образов: лондонские каналы со сгорбленными, туманными фигурками, самая неуловимость которых слишком тщательно продумана. Аккуратная абстракция этих сцен, пусть выполненная ловко и умело, – трансплантат из чужого сердца (опять же мужского): во всем, что пишет Конрой, ощущается влияние Пикассо. Эта распространенная тенденция среди современных художников обоих полов особенно сбивает с толку в полотнах молодой женщины с берегов Клайд-реки.

Единственный слабый проблеск надежды в унылой экспозиции – диптих “Богобоязненный”. В этой впечатляющей картине Конрой пытается ослабить свои стилистические оковы, исследуя тему материнства. Но из-за раздутых ожиданий даже эта удачная работа выглядит скромно и несущественно. Зритель покидает галерею с чувством, что лучше бы художница уделила больше внимания тому, каково это – быть женщиной в современном мире.

3

В салоне первого класса все разговоры были про “эту историю”. Пятеро мужчин в темных фланелевых костюмах с одинаковыми, как у родных братьев, узкими подбородками сидели кружком в мягких креслах, листая “Оушен Таймс” и обсуждая новости дня. Их жены тоже были где-то на корабле (до меня долетело упоминание о бридже на прогулочной палубе, о концерте в коктейль-баре), и эти пятеро решили: будь они прокляты, если упустят возможность поговорить о своих мужских делах за полуденным стаканчиком “Тома Коллинза”.

Все началось с шуток про “эту историю с зондом «Пионер»” и как она лишний раз доказывает, что американская космическая программа никуда бы не продвинулась без британских инженеров. Затем настал черед “этой истории с поездом” и небрежных ремарок о том, что подобных аварий вообще не должно быть в таком большом месте, как Калифорния, где