Шрифт:
Закладка:
Потом я кое-что смекнул: если сидеть смирно и помалкивать, когда налетает туман, почти наверняка не окажешься у той двери. Беда была в том, что я сам собой находил ее, потому что пугался совсем потеряться и принимался вопить, чтобы меня нашли. В каком-то смысле я вопил, чтобы они меня нашли; я считал, что угодно лучше, чем потеряться насовсем, даже шокоблок. Теперь уже не знаю. Потеряться не так уж плохо.
В тот день я ждал с самого утра, что нас опять затуманят. Последние дни туманят все больше. Я так считаю, это из-за Макмёрфи. Они еще не вживили ему выключатели и стараются застать врасплох. Видят, от него проблем не оберешься; он уже с полдюжины раз до того настропалял Чезвика и Хардинга, что казалось, они вот-вот встанут против кого-то из черных — и каждый раз, как казалось, что пациенту кто-нибудь придет на помощь, начинался туман, вот как сейчас.
Несколько минут назад я услышал, как заработал компрессор в вентиляции, как раз когда ребята принялись убирать столы из дневной палаты для групповой терапии, и вот уже туман растекается по полу, да такой плотный, что ноги у меня в штанах влажнеют. Я протираю окошки в двери стеклянной будки и слышу, как Старшая Сестра берет трубку и звонит врачу сказать, что мы почти готовы начать собрание, и добавляет, что ему надо бы выкроить час после полудня для служебного совещания.
— По той причине, — говорит она ему, — что, думаю, давно уже назрело обсудить положение пациента Рэндла Макмёрфи и следует ли оставлять его в этом отделении или нет. — Она слушает с минуту, затем говорит: — Не думаю, что это разумно, позволять ему и дальше баламутить пациентов, как он делает эти несколько дней.
Вот почему нагоняют тумана перед собранием. Обычно она так не делает. Но теперь она решилась сделать что-то сегодня с Макмёрфи, возможно, перевести его в беспокойное. Я откладываю тряпку для окон и иду на свое место, в конце ряда хроников, едва различая ребят, занимающих свои места, и врача, входящего в дверь, протирая пенсне; он-то думает, оно у него просто запотело, а это туман.
Такого густого тумана я в жизни не видел.
Слышу их голоса, как они пытаются вести собрание, несут какую-то ахинею о заикании Билли Биббита, откуда оно взялось. Слова доносятся, как под водой, до того густой туман. Как есть вода, меня даже с кресла смывает, и я сперва не знаю, где верх, где низ. Даже малость подташнивает поначалу. Ни зги не видать. Никогда еще так густо не туманили, чтобы меня с кресла смыло.
Слова то глуше, то четче, пока я плыву в тумане, но, судя по громкости, так громко, что иногда я понимаю, что совсем рядом с говорящим я все равно ничего не вижу.
Узнаю голос Билли, он заикается как никогда, потому что нервничает.
— …Выл-выл-вылетел из колледжа, потом-потом-му что бросил СПОР[18]. Я н-н-не мог его ос-ос-силить. Каж-каж-кажд-дый раз на перекличке, как деж-журный офицер вык-кликал «Биббит», я н-не мог от-отозваться. Надо было от-от-отвечать з… з… з… — Он давится словами, словно кость застряла в горле, потом сглатывает и начинает заново: — Надо было отвечать: «Здесь, сэр», а я н-ник-как не мог.
Его голос Глохнет; затем слева прорезается голос Старшей Сестры:
— Ты можешь вспомнить. Билли, когда у тебя начались проблемы с речью? Когда ты стал заикаться, ты это помнишь?
Не пойму, смеется он или что.
— Ст-стал заикаться? Стал заикаться? Да с п-первого слова я заик-каюсь: м-м-м-м-мама.
Затем разговоры разом стихают; никогда еще такого не было. Может, Билли тоже спрятался в тумане? Может, все ребята наконец-то взяли и ушли навсегда в туман?
Я плыву в тумане, а мимо плывет стул. Это первое, что я вижу. Он выцеживается из тумана справа и несколько секунд висит передо мной, только не дотянусь. С некоторых пор я привык не трогать вещи, возникающие из тумана, сидеть смирно и не пытаться ни за что уцепиться. Но сейчас боюсь, как давно уже не боялся. Старюсь всеми силами дотянуться до стула и ухватиться, но не чувствую опоры и могу только воздух месить, могу только смотреть, как стул проясняется, ясней, чем когда-либо, так что различаю даже след руки рабочего, тронувшего непросохший лак. Стул маячит несколько секунд и снова блекнет. Никогда еще не видел, чтобы вещи плавали вот так. Никогда еще не видел такого густого тумана, до того густого, что не могу, как бы ни хотел, опуститься на пол, встать на ноги и пойти. Вот почему я так боюсь; чую, уплыву сейчас куда-то, и поминай как звали.
Вижу, один хроник выплывает из тумана, чуть ниже поля зрения. Это старый полковник Маттерсон, читает письмена морщин на длинном желтом свитке своей ладони. Я внимательно смотрю на него, потому что понимаю, что больше его не увижу. Лицо его огромно настолько, что почти невыносимо. Каждый волос и морщина такие большущие, словно я рассматриваю их в микроскоп. Вижу его так ясно, что вижу всю его жизнь. Его лицо — шестьдесят лет юго-западных армейских лагерей, изрытое окованными железом колесами зарядных ящиков, стертое до кости тысячами ног в двухдневных марш-бросках.
Он поднимает эту Длинную руку, подносит к своим глазам и щурится в нее, поднимает другую руку и подчеркивает слова деревянным пальцем, выморенным никотином до цвета приклада. Голос у него глубокий, медленный и терпеливый, и я вижу, как на его изломанных губах возникают темные, тяжелые слова.
— Нет… Флаг и есть… А-ме-рика. Америка — это… слива. Это персик. Сто-ло-вый ар-буз. Америка — это… марме-лад. Тыквен-ное семечко. Америка — это… телевизор.
Так и есть. Все это записано на его желтой руке. Я и сам могу это прочесть.
— Теперь… Крест — это… Мек-си-ка. — Он поднимает взгляд, убедиться, что я его слушаю, и, убедившись, улыбается мне и продолжает: — Мексика — это… грец-кий орех. Лес-ной орех. Жё-о-лудь. Мексика — это… ра-дуга. Ра-дуга… дере-вянная. Мексика… дере-вянная.
Я вижу, что он хочет сказать. Он все шесть лет, проведенные здесь, говорит что-то подобное, но я никогда к нему
