Шрифт:
Закладка:
— Скэнлон? Кажись, твоя очередь, браток.
— Дай-ка мне эти кости. Щас в щепки тут все разнесу. Ну-ка, Мартини. Навалять и обосцать, чтобы за одиннадцать.
— А что, порядок.
— Да не это, дебил ненормальный; это не фишка моя, это мой дом.
— А цвет один в один.
— Что этот домик делает в электрической компании?
— Это электростанция.
— Мартини, ты не кости трясешь…
— Оставь его; какая разница?
— Но это же дома!
— Фью. А Мартини переходит аж на — дайте гляну — целых девятнадцать клеток. Хороший ход, Март; и ты попадаешь… Где твоя фишка, браток?
— Э-э? Да вот же она.
— Во рту у него, Макмёрфи. Отлично. Это два хода через второй и третий коренные, четыре хода по полю, и ты попадаешь на… на Балтик-авеню, Мартини. Твою собственную и единственную собственность. Вот уж везет так везет, а, друзья? Мартини уже три дня играет и почти каждый раз попадает на свою собственность.
— Заткнись и бросай, Хардинг. Твоя очередь.
Хардинг берет кости своими длинными пальцами и ощупывает их гладкие бока, как слепой. Пальцы у него одного цвета с костями, и кажется, он сам их вырезал — и кости, и пальцы. Слышно, как он трясет кости в руке. Они катятся и останавливаются перед Макмёрфи.
— Фью. Пять, шесть, семь. Не повезло, браток. Еще одно из моих обширных владений. Ты должен мне… э-э… двух сотен долларов должно почти хватить.
Незадача.
Игра продолжается круг за кругом, под стук костей и шелест игровых денег.
11
Бывают долгие периоды — три дня или три года, — когда ни зги не видать, так что ориентируешься только по звуку репродуктора над головой, как по бакену с колоколом в тумане. Когда малость проясняется, ребята обычно слоняются как ни в чем не бывало, словно не видят тумана. Я так думаю, туман каким-то образом воздействует им на память, а мне — нет.
Даже Макмёрфи, похоже, не замечает, что он в тумане. А если и замечает, ни за что не хочет показывать, что его это не устраивает. Он следит, чтобы никто из персонала не подумал, что его хоть что-то не устраивает; он знает, что нет лучшего способа взбесить тех, кто пытается усложнить тебе жизнь, чем делать вид, что тебе все равно.
С сестрами и черными он общается со всей учтивостью, что бы они ему ни сказали, что бы ни придумали, чтобы досадить. Иногда его раздражает какое-нибудь дурацкое правило, но он только добавляет вежливости и учтивости, пока вся эта ситуация не начинает его смешить — эти правила, неодобрительные взгляды, какими персонал пытается заставить нас им следовать, их манера разговаривать с тобой, словно ты какой-нибудь трехлетка, — и когда он видит, до чего это смешно, он разражается смехом, и это бесит их, как ничто другое. Он думает, что все в порядке, пока он может смеяться, и у него неплохо получается. Только раз он выходит из себя и бесится, и вовсе не из-за того, что черные или Старшая Сестра сделали что-то такое, а из-за пациентов, которые не сделали кое-чего.
Это случилось на групповой терапии. Он разозлился на ребят за то, что они слишком осторожничали — в штаны наложили, как он сказал. За несколько дней до того он принялся собирать со всех ставки на Первенство по бейсболу, которое должны были показывать в пятницу. Он решил, что они будут смотреть его по телеку, хотя его передавали в неположенное время. Он заранее поднял вопрос на собрании, можно ли будет устроить уборку вечером вместо того, чтобы смотреть телевизор, и посмотреть игру днем. Сестра ответила отказом, и он, похоже, не очень удивился. Она ему сказала, что режим разработан по тончайшим расчетам, и подобное нарушение повлечет за собой хаос.
Такой ответ сестры Макмёрфи не удивляет; что его удивляет, так это реакция острых, когда он спрашивает их, что они об этом думают. Все сидят молча. Все скрываются в облачках тумана. Я их еле вижу.
— Ну-ка, слушайте сюда, — говорит он им, но они не слушают.
Он ждет, чтобы кто-нибудь хоть что-то ответил ему. Но никто как будто его не слышал.
— Да послушайте вы, черт возьми, — говорит он, видя, что они никак не реагируют, — среди вас есть не меньше двенадцати человек, насколько я в курсе, которые имеют кой-какой личный интерес в том, кто выиграет. Разве вам, ребята, не хочется посмотреть?
— Ну, не знаю, Мак, — говорит наконец Скэнлон, — я как-то привык смотреть шестичасовые новости. И если такая перестановка действительно испортит режим, как говорит мисс Рэтчед…
— Да к черту режим. Можно вернуться к паршивому режиму на следующей неделе, когда Первенство пройдет. Что скажете, ребята? Давайте проведем голосование, чтобы смотреть телек днем, а не вечером. Ну, кто «за»?
— Йа! — восклицает Чезвик и встает.
— В смысле, — говорит Макмёрфи, — все, кто «за», поднимите руки. Окей? Все, кто «за».
Чезвик тянет руку. Еще несколько острых глядят друг на друга, проверяя, не нашлось ли дураков. Макмёрфи глазам своим не верит.
— Ну же, что это за лажа? Я думал, вы, ребята, можете голосовать насчет режима и всего такого. Разве не так, док?
Доктор кивает, не поднимая глаз.
— Ну ладно; кто хочет смотреть бейсбол?
Чезвик тянет руку еще выше, обводя всех свирепым взглядом. Скэнлон качает головой и тоже поднимает руку, не отрывая локоть от подлокотника. А больше никто. Макмёрфи словно онемел.
— Если с этим все, — говорит сестра, ֊- тогда нам, пожалуй, следует продолжить собрание.
— Да уж, — говорит Макмёрфи и сползает в кресле до того, что козырек кепки почти упирается ему в грудь. — Да уж, пожалуй, нам следует продолжить хреново собрание.
— Да уж, — говорит Чезвик, обводя всех суровым взглядом и садясь, — да уж, продолжить распрекрасное собрание.
Он резко кивает и сползает в кресле, почти как Макмёрфи, с самым хмурым видом. Ему нравится сидеть рядом с ним и чувствовать себя таким же храбрецом. У Чезвика впервые появился единомышленник в его безнадежных затеях.
После собрания Макмёрфи ни с кем
