Шрифт:
Закладка:
— Ну ладно, — говорит Макмёрфи, снова осматриваясь. — Нам нужно что-то потяжелее. Как насчет стола?
Я вижу, он втянулся. Надеюсь, Старшая Сестра этого не слышит; иначе через час он будет в беспокойном.
— Не лучше стула. То же дерево, тот же вес.
— Ну, хорошо, давайте просто прикинем, ей-богу, что мне нужно метнуть в эту сетку, чтобы выбить ее. И если вы, птахи, думаете, что мне слабо́, если действительно приспичит, тогда подумайте еще раз. Окей, что-нибудь побольше стола или стула… Что ж, будь это ночь, я бы мог метнуть того жирного негра; веса в нем хватит.
— Слишком мягкий, — говорит Хардинг. — Он бы впечатался в сетку и отскочил, разрисованный под картонку для яиц.
— А как насчет кровати?
— Кровать слишком большая, даже если поднимешь. Не пройдет в окно.
— Поднять-то подниму. Ну-ка, черт, а ведь вот: эта штука, на которой сидит Билли. Эта здоровая тумба с ручками и рычагами. Она же достаточно твердая? И веса в ней, должно быть, достаточно.
— Еще бы, — говорит Фредриксон. — Это все равно как взять и пробить ногой стальную входную дверь.
— А что не так с этой тумбой? Непохоже, чтобы она была прибита.
— Нет, она не прикручена — ее наверно ничего не держит, кроме нескольких проводов, но ты глянь на нее, бога в душу.
Все смотрят на тумбу. Она железобетонная, размером с полстола и весит, наверно, сотни четыре фунтов[17].
— Окей, гляжу. Она не выглядит больше тюков сена, которые я в кузова закидывал.
— Боюсь, друг мой, это устройство весит несколько больше твоих тюков сена.
— На четверть тонны побольше, спорить готов, — говорит Фредриксон.
— Он прав. Мак, — говорит Чезвик. — Она ужасно тяжелая.
— Черт, вы что, птахи, говорите мне, я не смогу поднять эту плевую фигульку?
— Друг мой, я не припомню, чтобы психопаты могли передвигать горы, в дополнение к остальным своим выдающимся способностям.
— Окей, говорите, я ее не подниму. Ну ей-богу. — Макмёрфи спрыгивает со стола и начинает снимать зеленую куртку; из-под майки выглядывают наколки, обрисовывающие мускулы у него на руках. — Тогда кто готов выложить пять баксов? Никто меня не убедит, что я чего-то не смогу, пока сам не попробую. Пять баксов…
— Макмёрфи, это так же безрассудно, как и твое пари насчет медсестры.
— У кого есть лишние пять баксов? Берем или сдаем…
Ребята, не мешкая, выдают расписки; Макмёрфи столько раз разделывал их в покер и блэк-джек, что им не терпится с ним рассчитаться, а это беспроигрышный вариант. Не знаю, к чему он это затеял; какой бы он ни был здоровый, нужно трое таких, чтобы сдвинуть эту тумбу, и он это знает. Ему достаточно взглянуть на нее, чтобы понять, что он от пола ее вряд ли оторвет, не то что поднимет. Нужен великан, чтобы поднять ее. Но когда острые выдают ему расписки, он подходит к тумбе, снимает с нее Билли Биббита, плюет себе на большие мозолистые ладони, хлопает ими, поводит плечами.
— Окей, посторонись. Иногда, когда я всерьез напрягаюсь, я вдыхаю весь окружающий воздух, и взрослые мужчины теряют сознание от удушья. Назад. Вероятно, будет трескаться бетон и лететь сталь. Уведите женщин и детей подальше. Назад…
— Боже правый, он же может, — мямлит Чезвик.
— Ну да, если только языком, — говорит Фредриксон.
— Скорее всего, заработает первоклассную грыжу, — говорит Хардинг. — Ну, ладно тебе, Макмёрфи, хватит валять дурака; никому такое не под силу.
— Назад, слюнтяи, вы тратите мой кислород.
Макмёрфи переставляет ноги, ища опору получше, снова вытирает руки о штаны, затем нагибается и хватается за рычаги по бокам тумбы. Когда он тужится, ребята гикают и хихикают. Он расслабляется, выпрямляется и снова переставляет ноги.
— Сдулся? — ухмыляется Фредриксон.
— Я только размялся. Сейчас возьмусь по-настоящему. —
И снова хватает эти рычаги.
И внезапно никто уже не гикает. Руки у него набухают, и вены надуваются. Он зажмуривается и оскаливается. Голова откидывается, и жилы у него на шее натягиваются, точно канаты, идущие от головы к рукам. Он дрожит всем телом, пытаясь поднять то, что ему не по силам, и он это знает, и все это знают.
Но, на какую-то секунду, когда мы слышим скрип цемента под ногами, мы думаем: боже правый, он сможет.
Затем он с шумом выдыхает и без сил отваливается к стене. На рычагах осталась кровь. С минуту он тяжело дышит, привалившись к стене, с закрытыми глазами. Всем слышно его хриплое дыхание; все молчат.
Он открывает глаза и оглядывает всех нас, одного за другим, даже меня. Затем выуживает из карманов все расписки, что собрал в покер за несколько дней. Он склоняется над столом и пытается разложить их по порядку, но вместо рук у него красные клешни, и пальцы не слушаются.
Наконец он бросает все расписки на пол — там, наверно, долларов на сорок-пятьдесят с каждого — и выходит из душевой. В дверях он оборачивается и обводит всех взглядом.
— Но я хотя бы попытался, — говорит он. — Уж это, черт возьми, я сделал, разве нет?
И он выходит, оставив на полу ворох бумажек, до которых ему нет дета.
12
В комнате для персонала врач-консультант с серой паутиной на желтом черепе разговаривает с практикантами.
Я мету пол рядом.
— О, а этот тут зачем?
Он смотрит на меня как на какого-то жука. Один из практикантов указывает себе на уши, давая понять, что я глухой, и консультант продолжает разговор.
Я толкаю швабру мимо большой картины, которую как-то раз принес типчик из общественных связей, когда был такой туман, что я не мог его видеть. На картине парень ловит рыбу на мушку где-то в горах, возможно, в Очоко, под Пейнвиллом: за соснами вздымаются заснеженные пики, вдоль ручья тянутся длинные белые тополя, кое-где торчат едко-зеленые клочки щавеля. Парень забрасывает мушку в заводь за скалой. Но мушка тут не годится, тут надо бы икринку на крючке номер шесть, а на мушку лучше пониже ловить, на стремнине.
Между тополей видна тропа, и я иду по ней, толкая швабру, присаживаюсь на валун
