школы, озаренных солнцем сквозь окна с белыми бумажными крестами, пахло хлоркой, карболкой, ментолом. А за окнами весной цвели в садах черемуха, вишни, черешни. И ветер осыпал подоконники белыми лепестками. Там и тут на лестницах, в кабинетах и классах школы-госпиталя сверкали халатики медсестер. Девушки бегали по этажам с капельницами, градусниками, шприцами, и что-то всегда позвякивало, бренчало у них в руках. Медикаментов, даже самых простых и необходимых, не хватало. Ближе к концу войны прижился такой негласный метод лечения: ампутировав ногу, рану оставляли загнивать, чтобы черви под бинтами помогли культе зарубцеваться.

От рассказов о военном госпитале слишком впечатлительной Нине всегда становится не по себе. Ей представляются стоны, запахи крови и гноя, выкрики, землистые лица раненых, духота, суета, звук рвущегося бинта, нарастающий перестук инструментов в операционной. А еще спинка койки с поникшей на ней гимнастеркой. И костыль, прислоненный к стене. Бабушка же, вспоминая госпиталь, как будто начинает мерцать, а ее маленькие мутноватые глаза становятся ясными, ярко-голубыми, в цвет неба.

– Нам, медсестрам и санитарочкам, тогда и было-то лет по девятнадцать… И все как на подбор: деревенские, румяные, кровь с молоком. Не то что вы сейчас, – задиристо, с вызовом уточняет она. – Мы все – невысокие, пышногрудые, с длинными толстыми косами. Косметики тогда не было, а у нас и так все свое: и румянец, и черные брови, и ресницы… Над нами истребители летали, из-за этого назло жить хотелось. Целый день бегали, ставили капельницы, кололи, перевязывали, промывали раны. И ничего, не уставали.

Раненые с вывороченными ключицами, с разодранными ногами, с рассеченными лицами, с осколками снарядов в боках лежали на койках. В горячке, в сепсисе, в бреду, контуженные, они продолжали слышать пулеметные очереди, свист пуль, взрывы гранат. Им было трудно пошевелиться, они постанывали, что-то бормотали и завороженно прислушивались к отзвукам войны у себя в головах. Некоторые, слабея, уходили туда: в дым, в свист, в гвалт разрывающихся снарядов, в окопы, в свой последний бой. Утром санитары выносили их из палаты на носилках, укрыв с головы до ног простыней. Но иногда кто-нибудь, уже почти уходя в серый бесконечный бой, вдруг чувствовал на своем плече прикосновение чьей-то руки. Издалека, где подоконник усыпан лепестками вишни, он слышал теплый женский голос. Марля, смоченная холодным, ложилась на его пылающий лоб. Он открывал глаза и видел плывущий по палате к дверному проему белый халатик. Провожал его взглядом, мысленно устремлялся за ним по коридору, стараясь дотянуться рукой до завязочки на спине. Постепенно звуки пулеметной очереди и свист пуль в его голове смолкали. Преследуя белый халатик, он окончательно вырывался оттуда, с войны. Первые дни лежал бледный, ослабевший, почти не моргая смотрел в потолок. От боли, от слабости требовал внимания, заботы и нежности, напоминая не военного, а капризного разболевшегося ребенка. Почувствовав себя лучше, ощутив достаточно сил, чтобы пошевелиться и осмотреться, он принимался стрелять глазами в пробегающих мимо медсестер, окликал их, спрашивал имя, при перевязке ловил маленькие горячие ручки в свои сухие шершавые ладони.

Поэтому золотистые огоньки сверкают в бабушкиных глазах: помимо боли, запаха хлорки, белизны простыней и бинтов, госпиталь был окутан солнцем, нежностью, предчувствием любви. Часто в саду, в сумерках, виднелись два силуэта. Один пониже, прижавшийся к стволу старой черемухи. Другой повыше, опирающийся на костыль. Несмотря на войну, в травах госпитального сада стрекотали цикады, в листве сиреней и вишен сновал ветер, и птицы пели, призывая друг друга.

Постепенно раненые шли на поправку, незаметно наставал день выписки, и они, с вещмешками на плечах, уезжали, кто на фронт, кто в запас. На перестеленные койки тут же на носилках приносили других. От покинувших госпиталь потом приходили письма. А от иных не было ни весточки, ни строчки. И некоторые медсестры становились молчаливыми, грустно разносили капельницы, бегали по коридорам, сновали по лестницам, опуская заплаканные глаза.

Госпиталь окутывали запахи хлорки, камфары и карболки, а ветер приносил с улицы аромат сирени. Из операционной доносились хлесткие команды: «Скальпель… пинцет… зажим», а вдалеке кто-то тихо напевал, спеша по коридору. Что-то неуловимое происходило среди беготни, перевязок, уколов, ампутаций рук и ног. Потом приходили долгожданные треугольники писем. И санитарочки убегали в сад, чтобы читать их наедине.

Армия уже теснила врага, все ждали победы, поэтому часто по вечерам на первом этаже госпиталя устраивали танцы. На смешливые звуки аккордеона из палат, прихрамывая, опираясь друг другу на плечи, чуть насмешливо ковыляли мужчины. С перевязанными головами, с опустевшими рукавами гимнастерок, бледные, но статные, с боевой выправкой, с чем-то непередаваемым, несокрушимым в глазах, они приходили, присаживались на стулья, подпевали, приглашали на танец. Прибегали сестрички, военные врачи и пациенты из соседнего госпиталя легкораненых. И жители городка, черноглазые горячие «молдаваны» и смуглые цыганочки с черными кудрями, тоже иногда заглядывали сюда на протяжные звуки вальсов. В небольшом полутемном вестибюле школы-госпиталя кто-то пел, кто-то растягивал аккордеон. И глаза встречались, и люди сходились на танец, на месяц, на всю оставшуюся жизнь.

На кухне госпиталя работал повар, невысокий рыжий парень, весь в веснушках. Среди плит, в столовой, на лестницах, в коридорах мелькала его огненная шевелюра. Целыми днями он крутился возле огромных кастрюль с мамалыгой, перемешивал половником всем надоевший жидкий картофельный суп, резал крошечные пайки хлеба, раскладывал в алюминиевые миски кашу с тушенкой, помогал разносить еду по палатам, драил пол.

– Веселый был парень, непоседливый. Кузьма, кажется, его звали, – уточняет бабушка. – Бывало, поговоришь с ним, посмеешься, душу отведешь. А он подмигнет и тихонько спросит: «Девчат, у нас со вчера гречка осталась… будете?»

Прикармливал рыжий девушек гречкой, тайком выдавал из кармана халата лишний паек хлеба, украдкой приносил откуда-то безвкусный чай в алюминиевых кружках и слитки серого сахара. Голодные, бледные санитарочки смущались, медсестры переглядывались, сверкали глазами, угощения принимали, хихикали и скорее убегали наверх, в палаты. Возвращали девушки рыжему пустые кружки и миски, но ни ласкового взгляда, ни нежного, подающего надежду слова накормившему не дарили. А когда пытался рыжий пригласить какую-нибудь из них вечером прогуляться, санитарочки говорили, что уборка, сестрички отказывались под предлогом перевязки, замены капельниц и уколов. И потом несколько дней избегали его, опасались ухаживаний, боялись, что подруги засмеют, что врачи потом долго будут подшучивать. Но вскоре, забывшись, снова пили его жидкий кисель, принимали добавку гречки с тушенкой, а за спиной хихикали: «Гляди, рыжий свиданья добивается, хочет любовь крутить». И дразнили повара между собой «рябым Кузькой».

– Понимаете, беда-то какая, – качая головой, причитает бабушка, – вроде бы посмеяться, поговорить с ним все были не против, но когда до ухаживания