— Нет, — с нажимом сказал мистер Клосмейер. — Только не это. Так вы поедете со мной в нашу организацию?

Сто долларов — это сто долларов.

— Не понимаю, почему я должна помогать вам ловить человека, у которого хватило ума оценить по достоинству мой «Этюд об Основах»? Не так уж много у меня почитателей, чтобы сажать одного из них на электрический стул.

По лицу мистера Клосмейера видно было, что он полностью со мной согласен и ему очень жаль, что не может прямо сказать об этом.

— Вероятно, мы вам поможем затребовать вашу картину обратно. Ведь вы хотели выкупить ее в лавке, не правда ли?

— Нет. Не выкупить, просто мне было жаль, что она гниет в этой черной дыре, похожей на лавку старьевщика в Калькутте.

Но я-то знала, что картину никто больше не увидит. Она покоится на дне Ист-Ривер. Убийце пришлось отделаться от нее, чтобы спасти свою шкуру. Он наверняка счел за благо избавиться от всего, что связывало его с убитой женщиной.

Я поняла это, тая в душе ярость и в то же время ощущая какое-то безучастие. Не было смысла говорить себе, что мне, мол, все едино. Картина была не из самых лучших моих полотен. И тем не менее я за нее переживала. Нельзя писать картины, не думая о том, как защитить их от самозваных критиков, ревнителей живописи и миниатюрных божков. Вроде мистера Клосмейера.

— Ладно, — сказала я, — поедем. Но только за сотню долларов.

Мистер Клосмейер вскочил на ноги, как чертик из коробки. Ей-Богу, он был элегантен. Когда он умрет, не надо будет его бальзамировать. Этот самый бальзам уже сейчас течет в его жилах.

— Да, разумеется, — сказал он бархатным баритоном.

Поглядев вокруг, я обнаружила свою самую нарядную шляпку на книжном шкафу. Эдит, которой было всего четыре года, — дочь Майка — спросила, надув губы, зачем это я беру гнездо для ее птичек. Я пообещала, что до наступления ночи гнездо вернется на место. Командование фортом до моего возвращения я возложила на Ральфа-младшего. Он поднял на меня глаза и, кажется, услышал то, что я сказала. Во всяком случае, понял.

В такси мистер Клосмейер старался проявить свое расположение ко мне.

— Чудесные ребятишки, — сказал он. — Смышленые и здоровенькие. Но я не припомню, чтобы вы говорили мне о своем муже.

— Я никогда не была замужем! — прокричала я, невольно взвизгнув. Бог ты мой, с завтрашнего дня я во что бы то ни стало постараюсь вести себя прилично. — Это дети любви, мистер Клосмейер. — У меня возникло тошнотворное ощущение, что я вела себя с ним как набитая дура. Да я такой и была. Никто этого не знает лучше меня самой. Но мистер Клосмейер был настолько безупречен, что едва ли это понял. Скорей всего — нет. Безупречные люди никогда ничего не понимают. — Простите, мистер Клосмейер, что я исповедуюсь перед вами. Раньше я никогда этого не делала. В вас, журналистах из «Фактуэйз», есть что-то такое, что располагает к откровению.

Пожалуй, это была слишком уж неприкрытая лесть, ибо он ничего не сказал, а через минуту, когда мы вышли из такси, мистер Клосмейер выглядел очень довольным и взвешивал каждое свое слово, надеясь скоро избавиться от меня. И черт с ним. Если бы я была одета как следует, когда он зашел, и если бы мне по-настоящему хотелось произвести впечатление, я бы в ноль минут прижала его к ногтю. Но кому захочется прижимать к ногтю дождевого червя?

Я чувствовала себя слегка опьяневшей и спокойной целых три минуты, пока мы шли по вестибюлю и поднимались в лифте. Рядом с ним надо играть в достоинство. Но когда оно у меня все вышло и мистер Клосмейер распахнул передо мной дверцы лифта, я спросила:

— А что я должна делать, мистер Клосмейер? Кроме как получить сотню долларов.

И уж конечно, я невольно разразилась хриплым хохотом.

— О вашей сотне долларов не беспокойтесь, — коротко ответил он. — Человек, который купил вашу картину, находится где-то здесь, в этом здании. Так что обнаружить его лишь вопрос времени. А ваша задача — опознать его, когда мы его найдем.

Мне вдруг опять стало тошно от мистера Клосмейера, от допрашивавших меня сыщиков и от всего этого безумного розыска. Мне-то какое до него дело? У меня только одно дело в жизни — писать картины. Если кому-то нравится уничтожать их — на здоровье; чего доброго, поджигатели тем самым выражают свои созидательные инстинкты. И смыслом своей жизни считают уничтожение лучших моих полотен.

Когда мистер Клосмейер взялся за дверную ручку какого-то кабинета и распахнул дверь передо мной, я сказала:

— Вы, должно быть, ужасно циничный и хитрый человек, мистер Клосмейер. Неужели вам никогда не хочется вдохнуть чистого, пользительного, свежего воздуха?

Он бросил на меня вежливый, но взволнованный взгляд.

— Я всегда старался не быть циничным, — заявил он. — До этой минуты.

Мы вошли в комнату, где было полно других издательских дождевых червей.

— Сколько у вас детей, мистер Клосмейер? — спросила я, стараясь говорить потише, но все же, наверно, заорала, так как все обернулись и посмотрели на нас.

— Двое, — прошипел он, и это слово прозвучало как ругательство. Затем он изобразил на лице улыбку и повел меня дальше. Но пока мы шли по комнате, я огляделась и впилась взглядом в картину, висевшую на стене. Это был мой «Этюд о Злобе». Забавно. Я не поверила своим глазам. Меж тем мистер Клосмейер сказал: — Джордж, это мисс Паттерсон, художница. — Причем картина была в красивой рамке. — Мисс Паттерсон, это Джордж Страуд, он возглавляет наше расследование. Джордж, мисс Паттерсон согласилась побыть здесь, пока мы не найдем нужного нам человека. Надеюсь, она поможет нам.

Дождевой червяк приятной наружности встал из-за стола, подошел и пожал мне руку.

— Мисс Паттерсон, — сказал он, — вот поистине приятная неожиданность.

Я взглянула на него и открыла рот, чтобы завопить, но у меня перехватило дыхание. Безумие какое-то. Это был убийца, тот самый человек, который купил мою картину в лавке старьевщика на Третьей авеню.

— Здравствуйте, — сказала я наконец. Обернулась к мистеру Клосмейеру, но тот выглядел усталым и довольным: наконец-то сбыл меня с рук. Тогда я снова обернулась к мистеру Страуду. — Итак, — неуверенно пробормотала я, — чем могу быть вам полезна?

Какую-то долю секунды мы смотрели друг на друга, прекрасно все понимая. Я