Шрифт:
Закладка:
Когда он спустился к завтраку, я поняла, что предчувствие меня не обмануло. Увидев его, сразу же пришла к выводу: с ним творится что-то совершенно необычное — и стала думать, что бы это могло быть.
Он поцеловал Джорджию и меня и сел к столу. В начале завтрака он обычно что-нибудь говорил по поводу первого блюда. А сегодня он молча взялся за свой грейпфрутовый сок.
— Расскажи мне сказку, Джордж, — попросила Джорджия с таким видом, будто ей в голову пришла совершенно новая мысль.
— Сказку? Сказку? А что такое сказка? Первый раз слышу.
С этой фразой все в порядке, только произнес он ее немного машинально.
— Начинай. Джорджетт сказала, что будет сказка. Она обещала.
— Хорошо. Я расскажу тебе сказку. Про девочку, которую звали София.
— Сколько ей лет?
— Шесть.
Тут он взял фальшивую ноту. Обычно Джорджии приходилось уговаривать его, чтобы он назвал именно ее возраст.
— И что она делала?
— В общем, это сказка про Софию и ее лучшую подругу, другую девочку.
— А ее как звали?
— Оказывается — Соня.
— Сколько ей лет?
— Шесть.
— Что они делали?
Тут я впервые заметила, что он похудел. И когда он говорил со мной, его здесь вовсе не было. Обыкновенно он прятался в облаках конфетти, но всякий, кто хоть немного знал его, прекрасно понимал, что́ он хочет сказать и где его искать. А теперь он поистине был где-то в другом месте. Его легкие увертки утратили легкость. Он увернулся всерьез. Облака конфетти превратились в стальные двери.
Мне подумалось, что то же самое творилось с ним два года назад, когда он крутил любовь с Элизабет Штольц, о чем мне стало известно. Я это знала наверняка. А до нее были и другие, я и тогда это поняла, а теперь тем более понимаю.
Меня охватило чувство нереальности. Я узнала это состояние, как узнают первые симптомы рецидива болезни. Слишком это отвратительно, чтобы быть реальным. И наоборот: потому оно и отвратительно, что представляется нереальным.
— Так вот, София виделась со своей подругой Соней только в определенных случаях. Когда влезала на стул и смотрелась в зеркало, чтобы вытереть лицо или причесаться. И всякий раз видела перед собой Соню.
— И что они тогда делали?
— Они разговаривали одна с другой. «Что это ты всегда маячишь предо мной? — спрашивала София. — Уйди-ка ты отсюда, Соня, и оставь меня в покое».
— А что говорила Соня?
— Вот в этом-то самое удивительное. Соня не говорила ни слова. Ни единого. Но что бы София ни проделывала перед зеркалом, Соня ее передразнивала. Даже когда София показала Соне язык и обозвала ее мартышкой.
— А что было дальше?
— Так продолжалось довольно долго, и София просто с ума сходила, можешь мне поверить. — (Да, муженек, София действительно сходила с ума. И сколько лет это продолжалось, Джордж?) — Но София подумала, подумала и однажды сказала Соне: «Если ты не перестанешь мне мешать всякий раз, как я подхожу к зеркалу, то и я никогда не уступлю тебе дорогу».
— А что потом?
— София так и поступила. Всякий раз как Соня, девочка, которая не разговаривала, подходила к зеркалу причесаться, София делала то же самое. И что бы Соня ни придумала, София ее передразнивала.
— Нет, думаю, это не так. И та, и другая поступили как-то иначе. Они просто разошлись в разные стороны.
Это невозможно. Я не могу пережить еще раз этот кошмар.
Что с ним такое? Рехнулся он, что ли? Не могу я снова падать с этого ужасного обрыва.
Когда же он образумится и повзрослеет? После истории с этой самой Штольц он вел себя нормально. Я верила, что это у него в последний раз, потому что иначе быть не могло. Существует предел, после которого нельзя дергать и рвать нервы и оставаться в живых. Если снова случилось то же самое, я этого не переживу.
В своем ли он уме? Иначе как он может быть таким слепцом?
— У меня есть новая подруга, — объявила Джорджия.
— Надеюсь, что есть.
— Самая лучшая.
— И что же вы с этой лучшей подругой делаете?
— Играем. Только иногда она крадет мои карандаши. Ее зовут Полин.
— Понятно. А потом что?
Это было слишком непринужденно, словно нечто отрепетированное заранее и записанное на магнитофон или фонограф.
Прозвучал сигнал школьного автобуса, и Джорджия вскочила. Я обтерла ей лицо носовым платком и прошла с ней в прихожую, откуда она бросилась за ранцем, где были тетрадь для рисования, книжки с картинками, а когда я последний раз туда заглядывала, там лежали еще рассыпанные бусы, забытые земляные орехи и сломанный колпачок от авторучки.
После того как я поцеловала ее на прощанье, я постояла, глядя, как она бежит по дорожке.
На пути в столовую я увидела последний номер «Ньюсуэйз» и вспомнила кое о чем. Взяла журнал с собой.
— Джордж, — сказала я, — ты забыл принести домой «Ньюсуэйз».
Не отрываясь от яичницы и кофе, он рассеянно сказал:
— Вылетело из головы. Обязательно принесу вечером. И «Персоналитиз» тоже.
— Насчет «Ньюсуэйз» не беспокойся, я вчера купила последний номер. — Он взглянул на меня, увидел журнал, и на какое-то мгновенье лицо его странно исказилось, но очень быстро приняло обычное выражение, так что я подумала, не показалось ли мне. — Тут есть кое-что, о чем я хочу тебя спросить. Ты читал статью о Луиз Паттерсон?
— Да, читал.
— Здорово, правда? Это то самое, о чем ты говоришь уже не первый год. — И я прочла вслух небольшой отрывок: — «Гомункул вырастает до чудовищных размеров благодаря грандиозному взрыву, и все это оттого, что серенькие небеса современного мира живописи огненным метеоритом прочертил новый талант. Луиз Паттерсон может рассматривать натуру и в микроскоп, но ее кисть всему придает исполинские размеры».
— Да, здорово. Но это не то, что я твержу не первый год.
— Так или иначе, они признают ее талант. Не будь слишком суров к ним только потому, что они говорят о нем словами, непохожими на твои. По крайней мере, они называют ее великой художницей, разве не так?
— Да, так.
Что-то не сходилось. Слова должны были бы звучать слегка скептично, а тон голоса был просто-напросто ровным.
— Ради Бога, Джордж, не притворяйся, будто тебе это безразлично. У тебя, кажется, семь или восемь ее картин, а теперь они оказались ужасно ценными.
— Бесценными. По-моему, «Ньюсуэйз» характеризует их
