А он поглаживал ее по спине, бормотал что-то утешительное, и пустая набережная вместе с далекой песней гондольера растворялась, таяла в теплом молочном тумане… и было так хорошо, тепло и спокойно, кто-то мохнатый и горячий сопел рядом, привалившись к ее боку…

Сначала сопел, а потом стал прыгать, и трясти ее за плечо, чего-то требовать и звать странным и неправильным именем…

– Киллер, да просыпайся ты! Киллер!..

Отступление внеочередное: соната для мизантропа с пирожными

Франческо ненавидел собак.

Первую собаку он убил, когда ему было семь: борзая сука цапнула его за руку, когда он взял посмотреть новорожденного щенка. Он приказал псарю забить ее палкой, а самого псаря – выпороть.

С тех пор он особенно берег руки – самое важное для музыканта! – и держался подальше от любых блохастых тварей – слишком тупы и зубасты. Те, что поумнее, отвечали взаимностью и заблаговременно прятались. А совсем тупые – рисковали подойти поближе и всегда за это платили.

Всегда.

Все, кроме этого проклятого пса!

Франческо бы с наслаждением утопил этого пса, если бы смог.

Но он не мог.

Бессилие Франческо ненавидел еще больше, чем собак, и особенно ненавидел его в последние полгода. С тех пор, как погибла его Виола, его судьба, его дыхание… с ней он был восхитительно живым, ее он любил, боготворил, ради нее готов был на все…

Но она умерла. Проклятый старый ящер, чья ложь погубила ее! Если бы Морена не врал, Виола не отдалась бы в чужие руки, и ему бы не пришлось разбить ее.

О, Виола…

Но ты обманула его, ты отомстила, ты вернешься ко мне, mia bella! Ты любишь меня, я знаю, я видел это в твоих глазах.

Сегодня. Только что. Я почти коснулся тебя!..

Франческо снова закрыл глаза, пытаясь вернуться туда, где его жизнь и любовь бродила по закоулкам мертвого города, не в силах выбраться сама. Он должен ей помочь! Как он мог усомниться в ней? Ее любовь преодолела смерть, она воскресла, чтобы вернуться к нему, чтобы быть с ним, и им помешал какой-то грязный пес! Отшвырнул его, самого Франческо Канову, графа ди Милано, словно какого-то безродного попрошайку!

Проклятье!

Франческо вскочил с кресла, оттолкнул стеклянный столик – тот упал и рассыпался осколками – и с ненавистью оглядел всю эту жалкую, безвкусную халупу. Взгляд зацепился за собаку на картине – гнусная, бездарная мазня!

В пекло эту мерзость!

Подобрав один из осколков столика, он подошел к мазне и принялся ее вдумчиво резать: вдоль, поперек, снова вдоль…

На двенадцатом надрезе гнев ушел, оставив после себя привычную пустоту.

Прислушавшись к себе и не услышав ровным счетом ничего, Франческо растянул губы в улыбке. Надо чаще тренироваться, а то сегодня синьорита Виола, похоже, испугалась. Глупышка. Она пока просто не поняла, что он не сердится на нее. Что он счастлив ее возвращению. Ей он простит все что угодно, даже любовь к собакам. Даже сам ей подарит щенка, лишь бы она была рядом!

Будет. Совсем скоро. А Морена – старый, выживший из ума летучий пень, если надеялся ее спрятать.

Аккуратно сняв раму с лоскутьями мазни со стены, Франческо вышел в гостиную: там, в массивном бархатном кресле, восседал Луи, улыбался и дирижировал невидимым оркестром.

Ужасно дирижировал. С такими руками не то что оркестр, шарманка играть не будет.

Нарочито громко протопав по навощенному паркету, Франческо остановился прямо между Луи и панорамным окном с видом на Гудзонский залив и уронил раму на пол.

Руки Луи замерли. Он скользнул затуманенными глазами по Франческо, по искромсанной картине. Брюзгливо дернул нижней губой.

– Это была дорогая картина, друг мой. Бессмысленное варварство. Не отвлекай меня!

Он снова закрыл глаза и продолжил дирижировать.

Франческо даже стало интересно, что он там такое услышал – слишком уж был похож на обожравшегося сливок мопса, разве что не похрюкивал от удовольствия.

– Дорогая – не значит хорошая. Если у тебя нет вкуса, друг мой, советуйся с экспертами.

Вместо ответа Луи снова дернул губой, и не думая отвлекаться от одному ему слышной музыки. Франческо даже на миг задумался, а не позволить ли ему дослушать, но отогнал мысль, как недостойную. Он не собирался сдаваться дурацкой моде на панибратство с простолюдинами. Немыслимое унижение – считать их равными себе! Даже по Луи, лучшему из них, видно: из мещанина аристократа сделать нельзя. Ни деньгами, ни дрессировкой, ничем! За столько лет так и не научился хотя бы одеваться, хоть у него перед глазами пример безупречного вкуса и стиля.

Франческо с сожалением оглядел Луи, от домашних туфель с золотой вышивкой и китайского шелкового халата до спрятанных умелым куафером залысин на тяжелой, слишком крупной для тела голове.

Безнадежно.

Его обслуживает штат стилистов, визажистов и прочих лакеев, но он умудряется выглядеть так, словно полчаса назад его привели из ночлежки и едва успели отмыть и одеть.

И пентхаус выглядит так же. Здесь работали самые дорогие дизайнеры, но стоило Луи обжиться, и на стенах появились собачки, на диванах – подушечки и посреди гостиной это монструозное кресло.

Алое.

Бархатное.

Верх пошлости!

И это – лучший… гений… Господи, как прекрасна была его музыка и на что похож он сам?!

– Вставай, Луи. Мы отправляемся в Европу. Немедленно.

Луи с явной неохотой открыл глаза. Вздохнул.

– Лунная соната. Я так давно не слышал, чтобы ее играли так!..

Франческо пожал плечами:

– Ее все время играют. Наслаждайся.

Луи против ожидания не скривился, как всякий раз при упоминании о сбывшихся мечтах. Он хотел слышать? Он слышит. Он хотел, чтобы его музыка звучала в каждом доме? Она звучит. В каждом десятом телефоне звонок с его мелодиями. В каждом сотом рекламном клипе – его симфонии и сонаты. В каждой музыкальной школе – «К Элизе», «Сурок»… Ну и кто ему виноват, что он слышит их все? Сам хотел – сам получил.

– Я не поплыву в Европу. У меня дела здесь, – с тем же умиротворенным выражением отмахнулся Луи.

Франческо рассмеялся.

– Ты полетишь, друг мой. Со мной. Заказывай билеты.

Услышав про полет, Луи скривился. Сморщил лоб, пожевал губами, будто подбирал ответ на вкус. Но сказать ничего не успел: в дверь постучали, и тут же вошла горничная. Кукольные глазки, кукольные ножки, кукольное розово-золотое платье. Кукольное восхищение хозяином.

Увидела Франческо, замерла.

– Мистер Ван, вы велели… – пропищала кукольным голосочком.

– Ну-ка, ну-ка, что там велел наш великий продюсер Ван… почему не Оби Ван,