состоятельной семьи бывали годами странствия. Григорий не являлся тут исключением. По окончании назианзской школы, он отправился обучаться красноречию сначала в Кесарию Палестинскую, потом – в Александрию Египетскую и, наконец, в 351 г. в Афины. Об афинских годах Григорий всегда вспоминал с радостным волнением – здесь, по его собственным словам, он, «ища познание приобрел счастье», – это была дружба с его соотечественником, уроженцем Каппадокии, Василием (будущим Василием Великим, епископом Кесарийским), самая сладостная и самая жгучая из его жизненных привязанностей. Он писал позже: «Стали мы друг для друга всем, – и товарищами, и сотрапезниками, и родными, – имели одну цель, любомудрие, и непрестанно возрастали в пламенной любви друг к другу. У нас все было общее, и одна душа в обоих связывала то, что разделяли тела». Это был союз доверенности и дружбы. Соблазны «душегубных Афин» не смущали их, – они знали только два пути: в священные храмы к тамошним наставникам, и к учителям наук внешних. «У обоих было одно упражнение – добродетель, и одно усилие – до отшествия отсюда жить для будущего, стремясь к знаниям». В Афинах друзья изучали прежде всего древнюю литературу, ораторов и историков, основательно ознакомились они также с греческой философией. С этой поры в Григории навсегда осталась любовь к мудрости. «Я первый из любителей мудрости, – говорил он о себе, – я никогда не предпочту этому занятию ничего другого».

Около 355 г. Василий уехал в Египет, а Григорий сам принял учительское звание. Узнав, что его отец сделался в Назианзе епископом, он немедленно отправился на родину и вскоре после этого крестился (в те времена по примеру Иисуса обычно крестились в зрелом возрасте). Произошло это приблизительно в 359 г. Заветной мечтой Григория было тотчас отречься от мира и идти в пустыню, но отец удержал его от этого шага. Насильно рукоположив сына в пресвитеры, он потом хотел посвятить его на свое место в епископы. «При этом принуждении, – рассказывает Григорий, – так сильно воскорбел я, что забыл все, – друзей, родителей, отечество, род. И как вол, уязвленный слепнем, ушел в Понт, надеясь там в божественном друге найти врачевание от горести». Василий, который в это время также был пресвитером, устроил друга в свой монастырь. Григорий с радостью вспоминал потом время проведенное вместе с ним в Понте, – в келиях, в бдении, в псалмопении, и в научном труде: друзья изучали там Св. Писание и творения Оригена. Счастье это длилось не долго. Узнав в 362 г. о смерти младшего брата, Григорий должен был вернуться в Назианз, чтобы помогать престарелым родителям. От тихой жизни он был отвлечен гонениями на православие, которые воздвиг новый император Валент, утвердившийся у власти в 364 г.

Борьба была долгой и очень непростой. В особенности для Григорий Богослова, который по своей природе был создан для безмолвия и тихих научных трудов. Между тем, по воле обстоятельств, вся его жизнь прошла среди житейского мятежа, треволнений и смуты. В схватку с арианами он был вовлечен своим другом Василием Великим, который, сделавшись епископом Кесарийским, заставил Григория в 372 г. занять епископскую кафедру в небольшом каппадокийском городке Сасиме. Григорий дал свое согласие с величайшей неохотой. О Сисиме он писал так: «место безводное, непроизращающее и былинки, лишенное всех удобств, – селение ужасно скучное и тесное, – там всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пытки, цепи, а жители – чужеземцы и бродяги». Впрочем, из-за противодействия соседнего Тианского епископа Анфима, исповедовавшего арианство, Григорий так и не попал в Сасим, а поселился неподалеку в монастыре, где ухаживал за больными. Когда умерла его младшая сестра Горгония, он вновь должен был возвратиться в Назианз, так как у его престарелых родителей не было больше других детей. После смерти отца и матери, которая последовала в 374 г., Григорий некоторое время управлял назианзской паствой, а потом по просьбе Василия Великого принял попечение о созданной им богадельне в монастыре св. Феклы в Селевкии Исаврийской. Там он узнал о поражении и смерти на Дунае арианского императора Валента и о последовавшей вскоре после этого кончине его друга Василия Великого (в 379 г.). Борьба с еретиками легла теперь всецело на плечи Григория. После многих просьб он уступил увещеваниям друзей и отправился в Константинополь – в самый центр арианства, где в доме одного своего родственника открыл небольшую церковь, названную Анастасией (Воскресением). Немногочисленная православная община столицы сплотилась вокруг него.

Время было очень трудное. Григорий так характеризовал его: «Церковь без пастырей, доброе гибнет, злое наружу, – надобно плыть ночью, нигде не светят путеводные огни, Христос спит…» В Константинополе он, по его собственному выражению, нашел «не паству, но малые следы или остатки паствы, без порядка, без надзора, без точных пределов». Первое время проповедь Григория вызывала смущение. «Сначала город пришел в волнение, – рассказывает он, – восстал против меня, будто бы я вместо единого Бога ввожу многих богов, ибо вовсе не знали они благочестивого учения, не знали, как Единица умопредставляется троично, а Троица – единично». Но потом авторитет Григория для многих сделался непререкаемым. Он всех удивлял глубоким знанием Св. Писания, правильностью суждений, необычайной ловкостью объяснений, а также точной и сжатой речью. Мало помалу его красноречие, практический и религиозный тон его учения, а также влияние его кроткого и серьезного характера начали оказывать свое действие, так что маленькая Анастасия сделалась неспособной вмещать стекающиеся в нее массы народа. Своими богомудрыми и боговдохновенными речами Григорий ежедневно многих обращал к православию. Обеспокоенные ариане не раз пытались разогнать его прихожан, врывались иногда даже с палками в его церковь. Однако их угрозы не смутили Григория и он смело продолжал свои проповеди.

В это время он произнес пять своих знаменитых слов о Троице, ставших классическим образцом греческого богословия. «Имя Троица, – учил Григорий, – означает не счет вещей неровных, но совокупность равных и равночестных» Но вместе с тем все три ипостаси Божества находятся друг с другом в совершенном единстве. «Не успеваю помыслить об Едином, – говорит он, – как озаряюсь Тремя. Не успеваю разделить Трех, как возношусь к Единому…» Троица в Единице, и Единица в Троице. Каждое из Трех, созерцаемое Само по Себе, есть Бог, – и все Три, созерцаемые вместе, есть также единый Бог. «Един Бог, открывающийся в трех светах: таково чистое естество Троицы…»

Григорий одним из первых попытался описать таинство этого естества: «Бог разделяется неразделимо и сочетается разделено, – потому что Божество есть единое в Трех… как три солнца, заключенные одно в другом – одно растворение света… Нет и невозможно представить в Троице какое-либо сечение или деление, как нет разрыва