А вот Тасе именно это пришло в голову!

Перевести Изю в «Куртя-Марциалэ» и… и это уже полный абсурд!… сделать это учреждение «убежищем» для всей нашей семьи.

Рискованно? Да, несомненно, рискованно!

Но что ей, в ее безвыходном положении, было делать?

Едва стоящего на ногах Изю привезли в «Куртя-Марциалэ».

Новоприбывшего обступили арестованные мужчины, одним из которых был еще один одесский адвокат Александр Дьяконов.

Мы уже писали о том, как часто, работая в архивах, мы натыкались в различных официальных документах и показаниях свидетелей на наши собственные имена, на имена наших родных и друзей.

И такая нечаянная встреча всегда вызывала у нас волнение.

Так было и в тот день, когда в архиве института Яд-Ва-Шем мы наткнулись на свидетельские показания адвоката Дьяконова, данные им ЧГК вскоре после освобождения Одессы, 6 мая 1944-го. [Yad Vashem Archives, JM/10577.]

Александр Дьяконов был другом родителей Ролли. Вместе с женой-красавицей Зиной, актрисой Русского театра, и трехлетним сыном он жил неподалеку от них, на Коблевской, 29.

С приходом румын Дьяконовы, известные в городе люди, стали видными членами «новой одесской элиты»: Александр был избран главой адвокатуры и даже занялся составлением нового уголовного кодекса, а Зина блистала в театре.

И, вместе с тем, оба они, честные и благородные люди, много раз рисковали жизнью, помогая еврейским семьям, и даже несколько раз были задержаны по обвинению в укрывательстве.

После освобождения Одессы с ними, по нашему мнению, обошлись несправедливо.

В октябре 1944-го Александр был арестован и, проведя десять мучительных лет в ГУЛАГе, вскоре после освобождения умер.

Жена его, Зина, талантливая актриса, режиссер и театральный критик, вынуждена была выживать в одиночку, а единственный сын, Горик, физик-атомщик, пытаясь избавиться от «клейма», бежал из родного города в далекий Магадан[16].

В показаниях Дьяконова, которые мы обнаружили в архиве, он вспоминает о том, как в сентябре 1942-го провел какое-то время в транзитной тюрьме «Куртя-Марциалэ», где стал свидетелем привода в эту тюрьму измученного Изи. По словам Дьяконова, тогда же он узнал от Изи и о пытках, которые пришлось ему пройти в сигуранце, об «электрическом стуле» и о «пропеллере».

С переводом Изи в «Куртя-Марциалэ» пытки прекратились, но зато теперь его наверняка ждал расстрел. Ведь если до последнего времени, по каким-то придуманным румынами «законам», сокрытие национальности каралось 25 годами каторжных работ, то теперь за это грозила смертная казнь.

Так что участь Изи была предопределена, и он об этом знал.

А вот причину своего, такого срочного, перевода в «Куртя-Марциалэ», естественно, знать не мог. И если бы вдруг узнал, что этим «обязан» Тасе, то был бы, конечно, скажем так, несколько «удивлен»…

Пока же он только испытывал ужас от приближающейся развязки.

И ужас этот стал еще сильнее, когда однажды через решетку окна своей камеры он увидел въезжающую во двор тюрьмы каруцу, на которой сидела связанная по рукам и ногам Тася…

От Ролли: Жиденок

Одесса, август 1942 г. Большой Фонтан, дача тетки Арнаутовой Около 300 дней и ночей под страхом смерти

Ну вот, их увели…

В ту ночь я спала одна на большой Тасиной кровати.

Долго лежала в темноте с открытыми глазами.

Было холодно и страшно.

Поплакала немного. Но тихо.

Зачем плакать громко, когда никто все равно не слышит?

А утром тетка Арнаутова, снимая с кровати мою мокрую простыню, первый раз назвала меня «грязным жиденком». С этого дня я стала «жиденком».

Так называли меня все: «Жиденок, оставь сейчас же макуху! Жиденок, не смей срывать с дерева абрикосы!»

Меня выгнали из комнаты в коридорчик, где стоял сундучок.

Спать на нем можно было только свернувшись калачиком и очень осторожненько, чтобы не свалиться на пол. Но зато его накрыли старым платком тетки Арнаутовой, и ночью, если очень холодно, можно им укрываться.

А так, на самом деле, никому до меня дела нет.

И если тетка Арнаутова кричит: «Куда подевался жиденок?» – это значит, что их рогатая корова Манька мычит и хочет кушать, и я должна разрезать для нее солому.

Сижу в кухне на полу у железного корыта и режу большущими ножницами колючую солому. Режу и режу. Пока корыто не будет полное. До крови на пальчиках.

Ух, как я ненавижу эту корову!

Такая жор-ливая.

Я тоже, правда, очень «жор-ливая».

Так тетка Арнаутова говорит, и тетка Федоренко тоже:

«Она» — это я, значит, – такая жор-ливая. Жрет и жрет целый день».

И правда.

Ну не то чтобы жру целый день, а просто целый день хочу кушать.

И вообще, я им всем, как они говорят, совершенно «сто-черте-ла».

Как сто чертей…

Тетка Арнаутова остригла мне голову ножницами от соломы.

Было больно, но зато теперь я вся лысая и, как она говорит, ни на кого вошей не напускаю, и это хорошо. А плохо, что сандалики мои куда-то потерялись и от платьица весь подол оторвался и висит, как хвост…

Когда я не прячусь от тетки Арнаутовой по разным местам, я сижу на земле у дворового крана. Здесь, под краном, много хорошей мокрой грязи.

Из нее, как раньше из пластилина, можно лепить всякие игрушки.

Особенно я люблю лепить эту жор-ливую корову Маньку.

Я леплю ее с рогами и с сиськами и приделываю хвост из ее собственной соломы. А потом, когда она уже совсем готовая и, кажется, даже собирается мычать, я изо всей силы… бацаю по ней кулаком!

Ба-а-а-ц!

Вот тебе, корова! Вот тебе!

Вот тебе мычать! Вот тебе солому кушать!

Так, один раз, когда я сидела себе под краном и лепила из мокрой грязи корову, откуда-то взялся мальчишка.

Я сначала испугалась, но он ничего, не толкается, как другие, и даже «жиденком» не обзывает. Стоит себе просто и смотрит.

А когда я бацнула кулаком и рас-коло-шматила эту корову, он рассмеялся и махнул рукой – позвал меня.

И я побежала…

Мальчишку зовут Васька.

И теперь я уже не прячусь от тетки Арнаутовой, а целый день бегаю с Васькой по чужим дачам.

Васька ищет на дачах ничейную еду.

И, когда находит, честно со мной делится. Он, правда, дает мне маленькую морковочку, а себе берет большую.

Но я же девочка.

К вечеру, когда солнышко садится, мы добегаем до Васькиной хатки.

Васька живет со своей мамкой в маленькой желтой хатке.

Все в этой хатке желтое – стены, пол и даже сиделка.

А посреди двора – большая яма, в которой Васькина мамка месит голыми