милость, что не терпит отлагательства. Написал я «Казанию», но приходится везти печатать в чужую сторону. Разве не можем и мы иметь книгопечатню свою? Сколько книг оттиснули бы на благо народа? И боярство потянулось бы к учению. Сколькие средь них, к позору нашему, грамоты не ведают и печати свои ставят, дабы палец не прикладывать? Попросим помощи у киевского митрополита, его преосвященства Петра Мовилэ, а ежели понадобится, то и помощи великого царя православного. И еще должно, твоя милость, другие дела свершить. Требуется нам высокая школа, где бы старательно изучались науки, дабы и у нас свои ученые мужи были к гордости земли нашей. В Трансильвании паписты выпустили евангелие на языке этой земли. Так вот, я говорю, что и мы смогли бы переложить книги и напечатать их на языке молдавском, дабы понятными каждому стали. И еще тебе подумать надобно о бедности несчастной страны нашей. В великую нужду впал народ. Поднимись, твоя милость, с постели, восстань и с силами удвоенными все сотвори, ибо над народом стоишь и за судьбу его в ответе.

Всю ночь напролет размышлял воевода над словами мудрого Варлаама, а наутро призвал великого логофета и других знатных бояр и сказал им:

— Как дела в стране? — все услышать желаю!

— Нечем порадовать, твоя милость, — с огорчением проговорил логофет. — С трудом великим собран будет налог в году нынешнем. Ущерб и в хлебе, и в людях велик.

Господарь молчал. Разве не он виновным был в ущербе том? Потупившись взором слушал он сказ остальных бояр, ничего хорошего не обещавших.

— Позвать людей из Трансильвании, из Покутья, дать им землю и лес на дома, и пшеницы семенной — все из наших амбаров. Также скот тягловый с господарских пастбищ, дабы пополнились села и поднялись хлеба на залежах.

Бояре слушали молча и в этом молчании ощутил воевода невысказанный укор. Да, на нем была вина за оскудение страны. А разве не понес урон и его дом? Разве взятое в поход добро не попало в руки Матея? Как заполнить пустоты и в казне и в собственном доме? Сколько времени нужно на то, чтобы накопить утраченное?

Ушел воевода с совета расстроенным. Зря он все затевал. Получив фирман султана Мурада, который называл его нарушителем мира и приказывал никогда более не преступать рубежей Валахии, понял Лупу, что со всеми его устремлениями покончено. Одна оставалась забота — сбор налога. Не дай бог вовремя не выплатить дань — турки низложат его. Тревожило и здоровье сына.

Сон не брал воеводу. Он поднялся с постели и стал бродить по комнате. Потом вышел на двор подышать. Примораживало. Ущербная луна бросала мертвенный свет на затихшую землю. Господарский дом был погружен в темноту и только в окне комнаты сына светился огонек. Воевода пошел туда.

Копейщики у двери разомкнули копья.

— Где госпожа? — спросил он.

— В комнате его милости воеводы Иона, — ответил один из них.

Воевода толкнул дверь. На груде высоко взбитых подушек лежал Ион. Лицо его было бледно, в глазах застыла боль. Госпожа стояла у изголовья и вытирала сыну пот со лба. Ее кроткие глаза вспыхнули.

— Не дам его! — крикнула она, заслоняя сына. — Хватит, сколько ты будешь мучить его. Он еле жив!

— Госпожа... — пытался утихомирить ее воевода.

— Потерпи, мучитель, нам уже не много осталось, и мы оба сойдем в могилу... — рыдала она.

— Успокойся, не с плохими намерениями пришел я. Он и мой сын, и я страдаю за судьбу его.

Тудоска рухнула в кресло, клокочущий плач, словно прорвавший запруду поток, вырвался из ее груди. Боль, которую она всю жизнь прятала от людей, хлынула теперь из нее.

Воевода послал за доктором. Скоккарди прибежал в ночном халате и дал госпоже выпить валериановой настойки. Когда Тудоска несколько успокоилась, Лупу сказал:

— Я пришел сказать тебе, что решил послать нашего сына на воды в Брусу. Рассказывал митрополит, будто там есть такие источники, что наверняка его исцелят. Как ты, госпожа, думаешь?

— И мне его преосвященство поведал об этом. Он посеял в моей душе семена надежды.

— Попытаемся, может, на самом деле болезнь отступит.

— Только бы ему доехать! — вздохнула Тудоска. — Дорога дальняя, а сил у него совсем мало.

— Поедет с жупыном Скоккарди, на него положиться можно!

Через несколько дней с господарского двора отправился рыдван с немощным Ионом в сопровождении Скоккарди, кормилицы Тудоры и стражи.

С дороги от Иона пришло несколько весточек, потом же последовало долгое и мучительное молчание. После отъезда сына Тудоска замкнулась в себе.

Обеспокоенный воевода стал чаще заходить в ее покои, по-доброму говорил с ней. В ту ночь она сильно изменилась. Не было более той Тудоски, покорной и застенчивой, кроткой и тихой. Тогда она, как разъяренная львица, бросилась защищать своего детеныша. Теперь же понемногу приходила в себя, но прежние силы так и не вернулись.

— Хворает у меня госпожа Тудоска, — жаловался воевода матери — боярыне Ирине Коч, прибывшей накануне из Медвежьего лога. — Сына мы отправили в Брусу.

— Тоскует по Ионике. Она-то мать, — скрестила боярыня на груди руки, словно прижимая к себе младенца, и этот жест был выразительнее слов.

— А у меня множество и других неприятностей. Налог и иные заботы... Преследуют меня неудачи, матушка!

— Ты большой ущерб понес, я знаю, — сказала боярыня, — но господь нас не оставил. Глянь-ка, что у меня в этом платке.

Воевода развязал платок. В глаза ударил тугой блеск золотых самородков.

— Откуда, матушка?!

— Помнишь ту пещеру в горе, недалеко от вотчины? В старые времена люди там медь добывали. Когда же ее больше не стало, завалили пещеру камнями. Не так давно один наш крестьянин в поисках угля расчистил вход и вот нашел эти самородки. Приходит продавать мне. А чтобы людей с ума не сводил, я и говорю ему, что никакое это не золото, а смесь меди с белым железом. Сколько в той жиле, понятия не имею. Пошли людей, чтоб копали.

— Конечно, пошлю! А ты, матушка, сделай, чтоб все необходимое у тех старателей было. Двадцать кандальников, хватит?

— Хватит! И так много пойдет