Шрифт:
Закладка:
Однако, предугадывая проблемы, которые может повлечь за собой данная мне свобода, мама и папа решили составить мне компанию. Им, вероятно, представлялось это таким естественным — молодая дочка и ее еще не старые и симпатичные родители, отдыхающие вместе в ведомственном пансионате. Выпечка — ненавижу это слово, но именно так называются всякие поганые плюшки — после ужина, кефир в десять и фильм про Кинг-Конга как завершение очередного пустого и тусклого дня. Никакие мои протесты не могли изменить их решения. Мои мольбы и уверения, что я умру от скуки, не возымели никакого эффекта. Вряд ли в самом деле меня можно было успокоить словами о том, что там, в этом подмосковном доме отдыха, замечательная библиотека и что там я могу дать своим бедным глазам отдохнуть от черно-серой пестроты старых хроник.
Я все еще лелеяла мысль о том, что мчусь навстречу чему-то новому и необыкновенному, когда старая, никуда не торопящаяся «пятерка» проезжала Бронницы, Луховицы и другие маленькие гниловатые деревеньки. Я все еще надеялась, что мы просто не доехали до места — что вереницы бабок, продающих вдоль дороги связки синего лука, скоро закончатся и в конце пути вырастет передо мной фантастический комфортабельный отель с розовым кафелем в ванной и зеркальной плиткой на потолке. И что там, в этом отеле, где-нибудь на третьем этаже, меня случайно толкнет высокий стройный брюнет в теннисной форме и с ракеткой, возвращающийся с тренировки. И упадет на мягкое синее покрытие мой лакированный чемоданчик, упадет и раскроется, и выпадут из него кокетливые кружевные черные трусики — единственная приличная пара, которую я толком не носила.
Это были особые трусики — вызывающие нетерпеливое волнение у моих партнеров. Я знала, что они слишком хороши, чтобы снимать их в каком-нибудь полупустом кинотеатре, куда меня приводил очередной поклонник. Снимать, замечая кокетливо, что я впервые надела сегодня белье и мне жутко неудобно, и просить подержать их, пока я открою сумочку, и улыбаться и поеживаться сладко, видя, как они падают из рук того, кому были отданы. И думать, какие у мужчин всегда холодные пальцы — гораздо холоднее, чем кое-что другое.
Так вот, трусики должны были вывалиться из чемоданчика, которого в действительности никогда не существовало, его заменяла страшноватая спортивная сумка, но это уже глупые детали, — трусики должны были плавно опуститься на пол перед чьими-то белыми теннисными туфлями. И глаза — жесткие, серые, как северное море, — должны были подняться медленно от пола и взглянуть мне в лицо. И встретиться с круглыми наивными глазами пухлой блондинки, затянутой в голубое в горошек платье.
«Простите, — так он должен был бы сказать, этот мужчина. — Я совсем не хотел, позвольте я вам помогу…» «О да, — отвечу ему я, выдыхая вместе со словами запах клубничной жвачки, — вы не поднимете мои трусики? Бог мой, я так ненавижу это неудобное белье. Представьте, сняла его, как только вышла из дома, в подъезде — мне сразу стало так тесно… О, о чем это я, извините…»
Так предполагалось — и я еще долго думала об этом и улыбалась, ковыряя вечером желтые обои в убогом домишке, где нас поселили. Говоря себе, что то, что мне все представлялось иначе, — совсем не страшно. Потому что картинка получилась настолько красивой, что мне не хочется стирать ее из своего воображения. Что я могу домыслить и то, что будет дальше, и наверняка все получится приятнее, чем могло бы быть в реальности. И когда я лежала в темноте с разведенными ляжками, дерзко демонстрируя себя пялящейся в окно лесбиянке-луне, мне казалось, что я чувствую в воздухе запах клубники.
…Он был совсем не похож на того, кого я видела мысленно. Но белозубую улыбку я тут же назвала голливудской, мне даже показалось, что он стильно одет и у него роскошная шевелюра. Он гонял шары по зеленому сукну в бильярдной — а я попросила меня научить играть. И, оттопырив попку, распласталась на столе, словно целясь в тускло-желтую лысину шара, и ударила, едва не пропоров стол. А потом бросила кий ему, с деланной капризностью надув губы. Он усмехнулся и стал совершеннейшим Алеком Болдуином, и в глазах, совсем светлых, стали лопаться и брызгать шарики интереса — как в минералке прямо.
Вечером, когда небо по-мышиному обкусало месяц, мы гуляли по сумрачным аллеям, и это было так романтично, и похрустывали под ногами ветки, и какие-то ночные птицы проносились над головами, и он говорил мне что-то, чего я не слышала, и просил меня о чем-то, а я улыбалась только. И во всем этом была такая вяжущая сладость, нечто саднящее и щиплющееся изнутри, и ключ, повисший на его пальце, казался совсем серебряным.
Ключ красноречиво запер замок изнутри, и нелепая деревянная бирка на нем перестала качаться, растворившись в темноте комнаты. А я лежала, подминаемая жарким и потным телом, хрипло дыша и прося его не торопиться, изображая стеснительность и непорочность, и испуг, и истому. А он, все острее ощущая себя мужчиной, зверел и креп джинсами, и жалобно трещали швы на моем платьице, и ныли и кашляли пружины старого дивана. Слишком уставшего, слишком древнего для таких страстей.
Фонарь за окном беззвучно икал, и его тусклый свет ложился на рояль, стоящий в комнате, на какие-то сваленные в кучу барабаны и кегли. Жилище, как выяснилось позднее, принадлежало местному массовику-затейнику, уступившему на пару часов свою комнату сгорающему от желания собрату. Мой новый знакомый не имел места для интимных свиданий, поселившись в одном номере с престарелой мамой. Романтика и проза всегда живут по соседству.
Мне казалось, что сценарий снимаемого мной фильма просто требует этого, — и, настраивая себя на лирический лад, я пустила по лицу хрустальную почти слезу и отодвигала его руки, все более настойчивые. Я знала, конечно, что сиюминутное желание показаться хрупким и ранимым созданием совсем не вяжется с развязным моим поведением днем, — но он, увы, был слишком недалек, чтобы это понять.
Он испугался, сел рядом, прекратив приставания, и только спрашивал участливо, что же было в моей жизни такого, что я так боюсь того, что должно произойти. И я, качая головой скорбно, шептала, что не хочу этого вспоминать. Вызывая желание успокоить меня, и утешить, и гладить по волосам, и не порочить ангельский образ грязными хватаниями за тело. Ну, разве что только еще доставить мне оральное удовольствие. На которое я благосклонно согласилась, попросив неискренне: «Пожалуйста, только
