деструктивной деятельности троцкистов в руководстве флота. Как видим, выводы автора полностью совпадают с версией «Краткого курса…». Но несомненное достоинство диссертационной работы Ю. А. Щетинова заключается в широком привлечении документов Русского заграничного (Пражского) архива, многие из которых автор публиковал впервые. Это документы из фондов эсеровского «Административного центра», савинковского «Народного союза защиты Родины и свободы», личных фондов П. Н. Милюкова, А. Н. Гучкова, П.Б. Труве, А.И. Деникина, Б. В. Савинкова, В. М. Чернова и др. Также в диссертации приведен прекрасный обзор русской эмигрантской печати 1921 г. Следует, однако, отметить, что Ю. А. Щетинову удалось найти документы, только косвенно указывающие на возможную связь эсеров и меньшевиков. Не помогли автору и документы из Русского архива при Колумбийском университете в США, опубликованные Полом Эвричем в 1973 году. Об этих документах я писал в предыдущей главе.

Как и другие исследователи предыдущего историографического периода, Ю. А. Щетинов ищет свидетельства связи кронштадтцев с меньшевиками в их программных документах376. По мнению автора, наличие в резолюции от 1 марта элементов программных заявлений меньшевиков иллюстрирует наличие влияния этой мелкобуржуазной партии на выступление матросов. Мне кажется, такой анализ формы, но не внутреннего реального содержания не отражает всей сложности идеологической борьбы в Кронштадте. За устойчивым набором лозунгов, за четыре года бесконечных митингов, почти потерявших реальный смысл, могла скрываться любая мотивация.

Сама постановка вопроса о влиянии внешних политических сил на события марта 1921 г. уводит нас в сторону от решения вопроса о причинах Кронштадтских событий 1921 г. Конечно, матросы и солдаты, жители Кронштадта на протяжении всех лет революции подвергались пропаганде со стороны и эсеров, и меньшевиков. Следы такого идеологического влияния мы находим в программных документах ВРК. Но также мы находим там и требования анархического характера. Анализ историографического материала и сохранившихся документов позволяет сделать вывод, что действия матросов, при ключевом влиянии старослужащих матросов с линкоров «Севастополь» и «Петропавловск», носили скорее леворадикальный характер.

Как мне кажется, исследование Ю. А. Щетинова являлось успешным развитием концепции Кронштадтского мятежа 1921 г., усвоившим, однако, и слабые стороны официальной советской трактовки. Движение по этому же тупиковому историографическому пути мы найдем и в статье Д. Л. Голинкова «Кронштадтский мятеж» в сборнике «Крушение антисоветского подполья в СССР (1917–1925)», выпущенном Политиздатом в 1975 г.377 огромным тиражом 200 000 экземпляров. Тиражи (охват целевой аудитории) – тоже важная составляющая формирования исторических мифов. Какое же издание окажет большее воздействие на образ исторического события в массовом сознании – пропагандистская агитка, вышедшая тиражом 200 000 экземпляров, или более транспарентная научная работа С. Н. Семанова, опубликованная в количестве 5000 единиц? Мы, конечно, с вами понимаем, что у этих экземпляров разная судьба, разный путь к читателю. Но стартовые условия, согласитесь, очень разные. А если представить, что все обзорные статьи в региональной прессе, теле- и радиопередачи основывались на творении Политиздата, то диспропорция в воздействии на целевую аудиторию будет еще заметнее. Но анализ количественных и качественных показателей при трансформации научного знания в пропаганду не входит в мои задачи в этой книге.

Как мы увидели, вся отечественная историография послевоенного периода является только развитием историографических подходов предыдущего периода. Советские историки осознанно уменьшают масштаб и глубину экономических и политических противоречий в самом Кронштадте, ретушируя концептуальные внутрипартийные проблемы 1921 г., сводя все к антипартийной деятельности троцкистов (в первую очередь – Ф. Ф. Раскольникова). Как и в 1920–1930-е гг., советскими авторами сужаются рамки исследования событий, предшествовавших выступлению матросов. Это позволяет не анализировать временный характер политического консенсуса между большевиками и кронштадтцами, сложившийся в 1917–1921 гг., позволяет уйти от термина, принятого в анархистской литературе, «кронштадтская коммуна». Рассказ о причинах Кронштадтских событий обычно начинается с экономических трудностей зимы 1920–1921 гг. Это деградирует масштаб самого движения, превращает его в мелкобуржуазный (крестьянской) бунт, подкрепленный эсеровскими лозунгами и «золотопогонной» фрондой. Развивается версия о существовании заговора внутри крепости. Несмотря на очевидную слабость такой версии, советским историкам даже удалось привлечь документы о возможной (но не более того) связи заговорщиков с основными эмигрантскими зарубежными центрами.

Вообще следует отметить, что за счет привлечения новых архивных материалов отечественные исследователи смогли качественно поднять на недостижимый для западных коллег уровень исследования Кронштадтских событий 1921 г.

Но отечественная историография не учитывала эклектичный и популистский характер требований кронштадтцев. Не была проведена серьезная внутренняя критика программных документов матросов. Интерес у исследователей вызвало только внешнее сходство «Резолюции…» с листовками социалистов-революционеров, что хорошо укладывалось в концепцию мелкобуржуазной, крестьянской природы выступления. Точно так же и в зарубежной историографии некритический и выборочный подход к программным заявлениям матросов был продиктован желанием создать идеалистический образ кронштадтцев – подлинных революционеров и борцов с тиранией большевиков.

Определенное переосмысление оценок выступления матросов 1921 г. в советской послевоенной историографии мы находим только у С. Н. Семанова, завуалированно поставившего под сомнение тезис официальной историографии об исчезновении к весне 1921 г. из Кронштадта настоящих революционных матросов «образца семнадцатого года».

Важная особенность советской историографии Кронштадтских событий 1921 г. заключается в стремлении доказать пагубность дискуссий внутри партии, фракционной борьбы, децентрализации и смягчения управления партийными структурами. Отмеченная участниками событий связь выступления кронштадтцев с конфликтами в партийных структурах флота и Петрограда становится отдельной темой, которая получает все большее развитие еще с начала 1930-х годов, будучи связана с политическими процессами того периода. Напротив, вопросы консолидации партии, агитационной работы и военных действий выводятся советскими исследователями на первое место. Так в те годы выполнялась социальная функция исторической науки.

Несмотря на активизацию дискуссии по проблеме Кронштадтских событий 1921 г. и введение в оборот новых документов, отечественная историческая наука во многом так и не смогла уйти от сложившихся в 1930-е гг. официальных, довольно однобоких, оценок причин выступления матросов. Но будут ли такие подходы актуальны после начала перестройки?

7. Переосмысление проблемы «Кронштадтского мятежа» в период перестройки в СССР и в российской историографии 1990-х гг

Начало реформ М. С. Горбачева в СССР, провозглашение политики гласности и перестройки привели в дальнейшем не только к распаду Советского Союза, но и к развалу компартии, исчезновению цензурного контроля над исторической наукой.

До этого момента дискуссии по историческим вопросам были уделом узкого круга специалистов. А общество видело только результат – согласованную и прошедшую цензуру позицию по всем значимым вопросам прошлого. А т. н. самиздат и привозная зарубежная литература даже близко не могли конкурировать с публикациями официальных издательств в охвате аудитории.

Новая политическая ситуация, сложившаяся в России во второй половине 1980-х гг., потребовала и новых подходов к нашей истории. Приход к власти в стране местных бюрократических элит, избавившихся от опеки коммунистической партии, свел их с заявившими о себе во время перестройки деятелями либерального толка, с их идеологией. Либеральная идеология нуждались в научном и публицистическом обосновании. Тема преступлений большевиков стала очень популярной.

Возникшее к