— А какие навыки, Платон Азарыч, — считать, что ли? — спросил Моцарт финансовых схем.

— Останавливаться там, где надо идти дальше, переступать то, что можно обойти, ну и наоборот соответственно.

— А что здесь такого, просто заморачиваться не надо на чуши всякой.

— А убийство? — вдруг ни с того ни с сего резко спросил Платон.

— Что убийство? — сделал непонятливые глаза Рома.

— В арсенал возьмешь, если припрет?

— Если припрет, дядь Борь, ноги делать надо, мокруха тут не поможет, а вот как финансовый инструмент мочилово полезно бывает. Я так думаю, убийство есть продолжение бизнеса другими средствами.

— Сам сочинил или какой-нибудь бизнес-Клаузевиц[90] придумал?

— Почему бизнес? — лохнес[91], как его, Клаузевиц. Его сортирным еще величают.

— Поосторожней с ним.

Из репродукторов вновь раздался звук горна и бодрый женский голос произнес:

— Уважаемые братья ооциты, овулякры и сосунки, а также гости и халявщики. Вы все приглашаетесь к раздаче.

— Прям как млекопитающих каких зовут, — возмутился Рома.

— Млекопитающих доить гонят, а мы пока что млекопитаемые, поэтому иди к поилке и смотри, чтоб сосало не отдавили, — наставлял своего недососка Платон, — вон за теми присматривай, — прибавил наставник и кивнул головой в сторону каких-то малоприятных братьев.

— Эти что, тоже адельфы? — удивился мюрид, разглядывая небрежные прически стоящих у раздачи делегатов.

— Нет, это артизаны[92]. Думают, что типа просочились, а на самом деле их всех до единого на секреты халявы приманили. Халява, она же сладкая, почти халва.

— И кому они нужны, артизаны эти? — спросил Рома, разглядывая странного человека с ярко крашенным ежиком на голове, в нижней части которой зиял огромный рот палео-, а может, и вовсе питекантропа с мощной челюстью и крупными зубами. Примечательнее же всего в нем были длинные, беспокойные, словно отдельно живущие руки, которые он все время пытался засунуть в зашитые по Уставу голубые карманы.

— Тайны раскрывать будут. Не все, конечно. Кто-то сплетни распускать умеет. Кто-то возмущаться любит. В общем, нужный народец для маскировки.

— А для меня какая же в них опасность, дядь Борь? Я ведь недососок еще.

— Целоваться любят. Сильно. И взасос, чтобы нектар твой собрать. Так этим, если в десны будут тыкаться… этим сразу по губам, без церемоний.

— А Уставом это положено?

— Положено.

— Тогда ладно. Может, укусить лучше?

— Кусай. Только вкусного в них мало. Того и гляди, ботокса[93] хлебнешь или еще чего похуже.

— Ну, хорошо, тогда я по губам.

— Ага, по губам их. Тебе можно. Ты на входе, — говорил Платон, подталкивая ученика к раздаче.

Они подошли к группе поближе, и вдруг Рома, вцепившись в рукав Платоновой униформы, начал быстро шептать в ухо:

— Платон Азарыч, Платон Азарыч…

— Ну, — отозвался Платон.

— Тихо, там враги, — шепот недососка стал почти неразличим, — зовите териархов.

— Какие враги, мон ами? — спросил Платон, отодвигая ухо от верхней губы Деримовича.

— Красно-коричневые[94]. Я его узнал, это же Пронахов. И те двое, фамилий не помню, но точно знаю, что не наши, — быстро говорил недососок, стараясь плечом направить внимание учителя на странную пару: довольно крупного и еще молодого, несмотря на демонстративно выпяченную бороду, человека в широкой, похожей на рясу тунике без единого кармана, и его визави, судя по морщинам, пожилого, но сухого и подвижного, в пионерской рубашечке и повязанным вокруг шеи галстуком цвета запекшейся крови.

— Эти? — громко переспросил Платон, после чего Рома остановился как вкопанный, глядя, как поворачиваются в их сторону головы врагов.

С грацией располневшей балерины, приподнявшись на носке и вскинув вверх голову, бородач принял в целом грозную, если бы не качнувшиеся широкие бедра, стойку, а его суховатый, похожий на потревоженную птицу, спутник только скупо повел головой.

— Эти? — еще раз, как заевший патефон, повторил Платон, делая по инерции лишний шаг. — Эти, — продолжил он, уже отвечая, — это, брат, опазиция[95]. Пронахова ты узнал, красно-коричневый в законе. — Онилин кивнул в его сторону и пояснил: — Без его манихейского космогонива[96] Братство, если бы не усохло, то наверняка бы съежилось. Я у него сам кой-какие идейки беру. Жива вода. А эти, сам видишь, образуют ребис кондициональный или патриотическую двайту, они же опазический яб-юм — «Негуд — Номил»[97]. Тот, что с бородой лопатой, континенты разводит, ну и вообще океан конспирологии пахтает, а Номил — тот анархо-киником служит, — сказал Платон, завершая представление опазиционеров, и попытался подтолкнуть Рому к раздаче еще на один шаг.

Но Рома стоял не шелохнувшись.

— Ты чего стоишь, как Ширяйлом ужаленный? — спросил опешившего ученика Платон.

— Я, Платон Азарыч, у красно-коричневых сосать не буду, — решительно, словно зачитывая правительственную ноту, отбарабанил недососок.

— Надо будет Влажной, и у голубых отсосешь. Ты что думаешь, олеархом быть — только на яхтах рассекать да титьки облизывать — ошибаешься, мон ами. А баланс блюсти кто будет, кто двум Правдам служить намеревался, кто покров держать вызвался, кто Нижнюю Волгу переплывать станет, кто кисельные берега соединит? Ты что удумал? Да знаешь ли ты, овулякр недоношенный, что, если ты сосало свое этим опазиционерам не предъявишь, они вообразят, что и сами присосаться смогут, а за ними и все остальные в калашный ряд потянутся. Сам подумай, если каждое рыло в Ма будет тыкаться, что от Ее всеблаженства останется? Всю источат, поганые, — почти на Боянов лад заканчивал свою филлипику Платон.

Рома оглядел красно-коричневых испепеляющим взглядом, но шаг в их сторону сделал.

— Молодец, — поддержал ученика Платон. — Да с твоим калибром — сталинградский котел им. Только ты не фальцы — рыльце им пососи. Если в пушку немного, не брезгуй.

— Какой там пушок, дядь Борь, — зашептал, щекоча Платону ухо, Роман, — вон у этого, у нехорошего человека, Негуда, там целая роща, у второго, хоть он и Номил, тоже не гладко; один ваш Пронахов вполне себе рыльце.

— Ты бороденки-то приподними, это ж маскировка, за ними все цивилизованно, — пояснил Платон, увлекая вперед слегка оттаявшее тело неофита.

Остановившись в двух шагах от компании, Платон потянулся рукой к рыльцу Пронахова. Тот, хитровато улыбаясь, дал себя потрепать, затем, изображая приветствие, деликатно взмахнул рукой перед сосалом старшего по званию. С другими Платон просто раскивался, в то время как Рома уже вытягивал в политических целях свой главный калибр. Платон успел шикнуть на него «не сейчас — на интродукции!», но Негуд, кажется, не на шутку перепугался — его шатнуло так, что своим жреческим телом он чуть не опрокинул товарища-легковеса.

Задерживаться не стоило. Платон знал, что на него сейчас устремлены десятки, если не сотни глаз. Он все еще определял тенденции. И он все еще и