Шрифт:
Закладка:
Они зашли за крайнюю колонну. Слева от загребка встал Рома, справа — Платон.
— Смотри, — сказал Платон Роме и завернул рукав курточки Айдар Радарыча. Запястье охватывало кольцо чуть более темного оттенка, чем предплечье…
— Я сам, — отрывисто бросил их пленник и одним резким движением содрал кожу с кисти, так, словно на ней была надета телесного цвета перчатка, инкрустированная ухоженными ноготками.
Комнатным олигархам, не вставлявшим самолично паяльники в афедроны конкурентов, картина открывалась отнюдь не кофе с молоком, но Рома отреагировал спокойно, даже пренебрежительно. При виде розовой, пухлой, тонко пахнущей ручки с небольшими плоскими ноготками и складочками на тыльной стороне у него, как у заправского териарха, только алчно сверкнули глаза.
— Вот это и есть загрёбище, — почти торжественно сказал Платон и огляделся по сторонам. — Жаль, проверить полноценно не удастся.
Он порылся в карманах, но там мог быть только талон на питание. Других вещей не полагалось.
— Смотри, — сказал он и, бережно развернув крохотную ладошку Радарыча, стал подносить к ней бумажный прямоугольник. Прямоугольник коснулся нижним обрезом пухлой ладошки и стал исчезать, словно под ним была не детская розоватая кожа, а черная дыра. Платон опустил талон до конца. Бумажка бесследно исчезла. Роман стоял бледный и сосредоточенный, но это было не лоховское удивление фокусами иллюзионистов, а быстрая умственная работа по вычислению вариантов использования такого богатства.
Радарыч сощурился, мурлыкнул и, подпрыгнув на месте, отправился восвояси. Платон успел схватить его за рукав.
— Радя, рефлексы-то выключи, это же не мэрия, а столовая пионерская. Ты что, меня без обеда хочешь оставить из-за следственного эксперимента?
Грозная идиома «следственный эксперимент» мгновенно вернула Нилова к реальности. Он отряхнулся, как собака после купания, и виновато произнес:
— Прости, Азарыч, ты же знаешь, после загрёба я минуту в полной отключке.
— Да ты вообще как глухарь на токовище. Голыми руками бери.
— Сам ты тетерев. Посмотрел бы на себя, когда сосало свое пристраиваешь.
— Ну ладно, Радарыч, ладно, твоя правда, в любви мы все тетерева.
Айдар Радарович тем временем не только окончательно пришел в себя, но и каким-то чудом успел надеть фальш-скин[79] на свое розовое загрёбище — и теперь сероватый талон на питание лежал уже в крепкой волосатой руке настоящего номарха.
Отдав талон и раскланявшись с мистагогом и его недососком, Айдар Радарович неожиданно спросил:
— А какая она, моя правда, Платон Азарович?
— Недолгая, Радарыч. Так что поторапливайся.
— Да хранит вас кисель двух берегов, — с тонким налетом печали на пожелании обронил Нилов и пошел прочь.
— И кто он такой, этот Радарович? — недовольно спросил Рома.
— Вообще-то наместник волжских земель, номарх по должности, синдик по призванию, вор в душе, ну и лицензиями в Комитете заведует параллельно.
— А с виду не скажешь. Мужик какой-то.
— По виду и нам на запятках сидеть, Рома, а не галстуки бриллиантами подкалывать.
— Чего это вас, дядь Борь, на Толстого свело?
— Толстого? Это которого, недососок?
— Ну, который граф.
— Молодец, не зря кооптировали. Они оба графья были.
— Точно. В школе проходили. Эй, трое толстых, оба ко мне.
— Хамишь, адельфос аморалис. Как тебе еще на сосало не наступили.
— Дядь Борь, не хамлю. Это же анекдот такой.
— Анекдоты на вечер оставь. У нас… — произнес Платон и остановился, потому что его речь разрезал громкий звонок, похожий на те, которые надрывно звали на урок в незапамятные советские времена. — Скоро интродукция, всю рудиментальную базу мы уже, конечно, не разберем, но на лоховище тебе взглянуть надо, — быстро сказал Платон и стал кого-то выискивать в зале. Видимо, не обнаружив носителей лоховища в прямой видимости, Платон потащил Рому в боковой придел.
— Это что, главный рудимент лохоса? — спросил Рома наставника.
— Типа того.
— А они об этом сами знают, что у них рудимент такой имеется?
— Знают, только называют они его по-другому. — Платон пристально взглянул на недососка, раздумывая, не рано ли открывать ему тайну подчинения… — Совестью называют. У лохоса наличие этого рудимента — предмет гордости, ну, примерно как у пигмеев кольцо в носу. К тому же, как тебе известно из лекций по этнографии, для носителей кольца все не окольцованные считаются, варварами, немыми, дикарями, зомбаками, а если не считаются, то попросту игнорируются как бытийствующие субъекты.
— Ну и козлы они, лохи эти, — вставил Рома — оскорбленный представитель отряда сосунков.
— Ты мне тут классификацию не ревизуй, не Линней поди. Козлы — это отдельный вид. Если успеем, я тебе их перед отбоем опишу. Лохос, заруби на носу, — гораздо хуже, потому как визуально в обычном состоянии сознания их видовой орган неразличим.
— Он что, как и сосало, внутри находится?
— В том-то и дело, что нет. Снаружи.
— Не видел ни разу, — озадаченно произнес Рома в то время, как Платон опять стал вертеть головой.
— А ты вон туда погляди-ка, — сказал он, вытягивая руку в направлении одиноко стоящего человека.
— Это тот, что с бородкой клинышком? — спросил Рома.
— Ну да, Иван Никифорович Недоволин.
— Он что, лох?
— Не совсем, Иван Никифорович как бы двуликий, только рангом пониже. Родился лохом, потом в ренегаты подался, теперь вот оборотнем стал.
— С лоховищем?
— С лоховищем, разумеется. Иначе не видать было ему собесов в годы оны. Ну что, видишь что-нибудь?
— Не-а, — честно признался Рома, рассматривая невзрачную фигурку.
— Совсем ничего?
— Чисто, вообще.
— Ну, подойдем поближе.
Они подошли к Иван Никифоровичу Недоволину. Он насторожился и слегка втянул голову в плечи. На этом жесте Платон больно ткнул Рому в бок.
— Видишь? — прошипел он.
— Не-а, — честно признался Рома.
— Ну, смотри, не видишь, что ли, почему он голову пригнул?
— Сутулый, наверное.
— Сам ты сутулый. Лоховище у него о-го-го какое, хотя он и выдавливает его неустанно. Бедняга. Такое еще лет пять рассасываться будет.
Они сблизились уже настолько, что обсуждать внешний вид чиновника стало неприлично.
— Иван Никифорович, — преувеличенно радостно воскликнул Платон.
Иван Никифорович еще сильнее втянул голову в плечи.
— А теперь? — обращаясь к Роме, прошептал Платон.
Рома что-то проблеял в знак отрицания, и Платон повернулся опять к Ивану Никифоровичу.
— Не выдавил еще? — участливо спросил он.
— Да осталась пара капель. Не сцеживается никак.
— Про пару капель ты это загнул, Никифорович. Тебе еще давить и давить. А ты опозориться пробовал? Говорят, позорище болезненно весьма, но зато уж помогает так помогает.
— Да куда уж позорнее, Платон Азарыч, с таким агрегатом в наше время ходить.
— Куда?! — с задором вскричал Платон и, схватив одной рукой что-то невидимое, но весьма прочное над левым плечом Ивана Никифоровича, вскочил ему на спину. Двинув пятками чиновные
