Да, с этим ритором всегда приятно подискутировать, подумал Платон, несколько обижаясь за тезку. Целых две подсказки его подопечному, но откуда зав. идеологическим сектором райкома комсомола может знать о майе, театре теней и свете с Востока. А ловко завернул этот пластилиновый король, не скажешь, что трава ему весь мозг выела. А может, врет он все и вместо кальяна сосет молоко, лишь бы чернавку свою перед ноокомом отмазать. Вот мол, каков я, потомок «старца горы» — дымлю, но Платона поправляю. И здесь сказать нечего, травит себя гашишем Ага-хан или нет, но высказывание его архи… архиэйдетично — по тени действительно можно определить, откуда свет. В самом деле, зачем эйдосы, когда в руках сам источник света.

— Брать их! — неожиданно ответил Рома, и Платон заметил, что лицо Ага-хана на мгновение стало растерянным — редкое, почти невозможное для него состояние.

Платон был уверен на все сто, что Рома из всех Платонов читал только его «Наставления сосункам», но лучше ответить не смог бы и сам Аристотель. Ведь от теней, как предполагал Ага-хан, можно добраться до обители света, но на пути ищущего обязательно возникнет тот самый эйдос, из чего следует, что его трансцендентный статус меняется для искателя на субстанциональный, чем бы эта субстантивность не выражалась — теперь это не интеллигибельная спекуляция, порожденная сенсибильной тенью, а вполне себе перцептивная преграда. Преграда, конечно. Преграждаю ergo существую. Эйдос — преграда, а преграду можно взять.

Но пока что взял себя в руки Ага-хан: вместо оценки ответа он просто по-восточному улыбнулся и похлопал Рому по плечу. Вид у него при этом был всезнающим, впрочем, таковой доступен и любому пожилому чабану. Восточная непроницаемость спасает даже непроходимых идиотов, главное, делать все нужно мэдлэнно-мэдлэнно. И постоянно улыбаться. Keep smiling! Янки с их истерией протезно-фарфоровых улыбок отдыхают.

Мелани с Ага-ханом меж тем спешно откланялись и продолжили обход. Платон заметил, что принцесса не оставляет попыток кооптировать Рому хоть куда-нибудь, лишь бы к его сосалу поближе. Выключенный на время полемики Ручайс все еще с нескрываемым любопытством оглядывал Платонова недососка.

— Восполняется сосунское племя, — обращаясь куда-то вперед и вверх, заключил Ручайс и очень важно задумался.

— Да ладно тебе, Толян, — возразил Платон, — зато у тебя конкуренции меньше.

— А случится что, кому все оставить, грызунам этим? — резко сказал он и картинно обвел зал рукой.

— Ладно, давай лучше мы эту тему оставим, — предложил Платон, — а то у меня зуд начнется. Ты мне вот что скажи, окочур твой на грешной земле еще служит или все энергии уже на тонком уровне кипят?

Ручайс как-то неожиданно мило для своего вечно надутого лица улыбнулся и сказал:

— Служит, шалю иногда, сосалочку, какую испугать, или там синдика на место поставить.

— Ну так покажи моему недососку, как рудимент твой работает, а то ведь он и не ведает, какие еще дары природы на свете бывают.

Сколько уж раз повторял Платон Ручайсу эту фразу в многочисленных вариациях, но реакция была всегда одна, безусловная, — епископ-тетрарх северо-восточного локуса становился в ленинскую позу и зачитывал свой 21-й чубаят:

Куда ни повернись, повсюду провода.

И реки в них текут, но это не вода.

Природа-мать всегда кого-то любит —

Так пусть любовь ее проходит сквозь тебя.

Платон обернулся. Его послушник, увы, вместо того чтобы внимать мудрости епископа, провожал взглядом газовую принцессу.

— Хватит на баб пялиться, лучше таланты братьев по рудиментам изучай, — сказал он, больно ширнув охваченного любовной горячкой протеже.

Ручайс, восприняв слова Онилина как сигнал к началу урока, быстро обнажил левую грудь и выпятил ее в сторону Ромы.

— Ну, давай, вырубай-с, недососок, — как-то зловеще сказал он.

Рома разглядывал окочур автора чубаят. Поначалу он не заметил ничего особенного — ну, обычная грудь с редкими рыжими волосками, не тощая, но и не «качка», средняя, только вот сосок странный какой-то для мужчины. Гладкий, с бликами на боку и длинный, как соска на детской бутылочке. Сосок, точно рычажок старинного выключателя тумблерного типа, гордо вздымался вверх.

Рома, кажется, растерялся.

— Его что, тоже? — спросил он, не очень охотно выпячивая губу.

Ручайс громко рассмеялся:

— Идиот, это же окочур, а не сосалище какое! Смелее, вырубай-с его.

— Вниз, вниз сосок тяни, как тумблером щелкаешь, — подсказал Платон.

Рома взялся двумя пальцами за торчащий из груди рычажок и потянул его вниз. Где-то внутри Ручайся глухо, но отчетливо щелкнуло. Свет в клубе, а может и не только, погас. Ручайс громко захохотал. В темноте из его открытого рта вырывалось голубое свечение, как будто в глотке главного энергетика полыхали бесчисленные разряды молний. В зале засвистели, послышались выкрики «опять Чурайс балует!», но Рома, как подметил Платон, не напрягся, ситуация его забавляла, и если бы даже кто-то рядом окочурился, это не погасило бы веселых огоньков в глазах подающего надежды недососка-олеарха.

— Ладно, взад давай, только осторожно, — преодолевая сильный плазменный ток внутри себя, прогудел Чурайс.

Рома протянул руку и почувствовал, как покалывают пальцы. Переборов страх, он двинул кисть дальше и увидел, что от кончиков пальцев к окочуру тетрарха устремилась целая прядь синих трепещущих разрядов. От боли он отпрянул, но сдаваться не собирался — так что пришлось ему вырубить окочур грубо и быстро, сжатым кулаком, пока током не зашибло. В зале вновь вспыхнул свет, изо рта Ручайса пахнуло горелой изоляцией, и он грубо толкнул Рому в грудь:

— Поосторожней, недососок, таких окочуров на страну раз-два и обчелся.

— Ладно, Толян, не гуди, не притерся недососок еще, а так он ласковый, сам же видел, — заступился за своего неофита Платон.

— У меня только провода гудят, Платоша, и то для тех, кто платит исправно, — рявкнул напоследок Чурайс и быстро удалился, чтобы не портить финала полемики с бывшим ренегатом. Он считал, что поставил надменного церемониарха на место, хотя в то же самое время поставленный на место ренегат считал, что его подопечный не только справился с испытанием, но и проучил зарвавшегося «вырубайса».

— Чего он, дядь Борь, током бьется?

— Призвание у него такое, но ты молодцом, в штаны не наделал, — поощрил своего подопечного Платон, а про себя подумал, что, видать, Толян вплотную к крантам подобрался, если перед недососками понтует. И нашел чем пугать — разрядами коронными.

— А почему эта штука у него окочуром зовется? Разве в природе бывает такое?

— В природе, Ромашок, бывает всякое, даже такое, что и не снилось нашим мудрецам, — пояснил Платон, чуть ли не физически, языком, ощущая затрепанность максимы.

Его мюрид