Шрифт:
Закладка:
Славский молчал.
– Бедный ты, – сказал он, – если ещё сохранил хоть капельку этой тиранической страсти, – если пытки, разочарования не остудили тебя вконец, если тебя даже презрение не разочаровало… значит, ты не вылечился, а может, не вылечишься никогда.
– Время лечит всё, как говорят, – добавил Орбека тихо, – да, потому что время пожирает всё, выедает наше сердце, значит, с ним страсти, желания, уносит память, а с ней нас самих. Переделывает нас в новых людей или, как в моём возрасте, в остывший скелет. И то бы было благодеянием.
На этот опасный разговор пришёл уговорённый Лафонтен. Славский разрешил ему обследовать Валентина, дав сначала необходимую для понимания состояния указку. Этот осмотр продолжался довольно долго, замечательный лекарь и в то же время знаток человеческого сердца ушёл с насупленным, но не отчаявшимся лицом от ложа больного. Славский его проводил, спрашивая.
– Этот человек умирает, а не болен, – произнёс лекарь, – вся его слабость в голове и сердце. Его следует успокоить, вернуть к прежней жизни, убаюкать, а, если можно, связать семьёй, новым чувством. Тем временем ничего, только покой.
Предписания для больного ограничивались малыми диетическими средствами и запрещением всего, что могло раздражать. Поскольку в течение какого-то времени он должен был остаться в Варшаве, Славский постарался нанять ему жильё в городе, где бы его никакие воспоминания не преследовали. Нашли домик на дороге к королевским Лазенкам, аккуратный, маленький, в тенистых деревьях и саду, и туда хотели переехать через пару дней.
С того утра и обморока Анулька ходила как наполовину убитая… чувствовала она себя всё меньше нужной, бедная девушка, сама не зная как, привязалась к этому падшему созданию, измученному, и жизни без него себе представить не могла.
Это была не страсть, что-то гораздо более чистое, чем она, привычка сердца, осиротевшего, одинокого, нуждающегося в любви, которое все свои силы на это первое чувство растратило.
Анулька не представляла себе, что когда-нибудь могла бы для него быть чем-то другим, чем служанкой и сторожем; но жила им, его улыбкой, спокойствием, здоровьем, болью. Остальной мир представлялся для неё как какой-то серый фон, на котором образ любимого больного светился своим страданием.
Проведав, что он потерял не всё, что есть ещё деревня, немного денег, приятели, родственники, она, что была для него долго единственной… почувствовала тяжесть на сердце, что-то, как бы ревность и грусть. Её роль была почти окончена – сегодня, завтра… он мог бросить ей деньги и отправить бедную… на вечную тоску, в которой даже признаться не годилось.
Она хорошо угадала, что Орбека, узнав, что имел какие-то запасы, сначала подумал о грустном вознаграждении её за посвящение, что, не догадываясь о её привязанности, он, должно быть, уже искал средства избавить её от грустного занятия при ложе больного. Дрожала, что это её каждую минуту может встретить, а чем больше боялась, тем страх вынуждал её яростней выбегать самой навстречу грозящей опасности.
Поэтому на следующее утро, крутясь около комнаты, Анулька неожиданно по своей привычке встала на колени возле его кровати.
Орбеку всякие признаки участия этого рода выводили из себя; видя, что она опускается на колени, он сделал гримасу.
– Чего же снова хочешь, дитя ты моё писклявое? – спросил он.
– Мой пане, мой дорогой, только не гневайся на меня, – сказала она несмело, стоня, – я пришла… спросить вас как раз: я уже так надоела вам своей неуклюжей службой, что хотите избавиться от меня? Или я ещё пригожусь на что?
Орбека поглядел на неё.
– Ты хочешь, наверное, вернуться к семье? – спросил он.
– Мой пане, у меня нет семьи.
– Тогда в родные стороны?
– Нет, – сказала Анулька немного смелей, – я на свете почти никого не имею… но боюсь, не являюсь ли для вас бременем и помехой.
Орбека не знал, что отвечать.
– Признаюсь тебе, – сказал он, – что хотя ты доброй была к бедному Лазарю, который тебе, наверное, жизнью обязан, а не раз не привыкшего к такой, как твоя, доброте, терпению, навязчивости, выводила ты меня из себя, Анулька.
– Я? А… пане… – прервала она горько. – Я?
– Прости мне это, – сказал Орбека, – я сам чувствую себя неблагодарным, но я был больным и несчастным, что-то простить мне нужно!
– А, пане… это, скорей, мне…
– Вот видишь, дитя моё, ты молода, тебе нужен воздух, люди, жизнь, свет, а тут завянешь при мне. Как только я узнал, что ещё что-то имею, тут же пожелал поделиться с тобой. Поэтому будешь иметь и приданое.
Анулька, пунцовая и бледная попеременно, испуганная, невольно заломив руки, сорвалась к кровати, два ручья слёз тихо текли по её лицу, грудь дышала волнением.
Орбека поднял на неё взгляд и понял эту боль, которую невольно пробудил, схватил её за руку и в минутном возбуждении молча поцеловал. Анулька крикнула и начала целовать ему ноги, плача и рыдая.
– Мой дорогой пане, – воскликнула она наконец, когда Валентин, всё больше проникнутый этим чувством, слова выговорить не мог, – только не обижай меня… деньгами! Я ничего не хочу… а позволь остаться в углу при тебе… я не буду надоедливой и скучной – буду стараться быть весёлой и ничего не делать, кроме того, что ты мне прикажешь. Но не отталкивай меня от себя? Куда я денусь?! Сирота и калека!
Больной грустно задумался, было молниеносное мгновение, в котором сердце его как-то странно забилось, но уже остыл и упрекал себя, что мог испытать такое чувство… понимал теперь, что Анулька боялась потерять его опеку, что покорным сердцем слуги привязалась к нему.
– Значит, останься, прошу, останься, – сказал он, – мне самому тоскливо было бы без тебя. Я думал только, – добавил он, – что тебе лучше, чем при мне, может быть.
– А! Никогда! Никогда! – воскликнула Ануся и, плача, убежала, услышав чьи-то шаги.
Орбека остался глубоко задумчивым.
Верно то, что очень по-людски и холодно объяснил себе вскоре это расположение Анульки, которая была счастлива, что предотвратила опасность.
Назавтра больного перевезли в нанятый дом, дали знать в Кривосельцы старому Яну, чтобы приехал, если может, а Анна захватила скромные обязанности хозяйки и эконома.
ROZDZIAŁ XII
«Флоренция.
Палаццо Радипуло.
