Действительно, Орбека, точно забыв о приятеле, и сломленный усталостью, с прикрытыми веками, казалось, дремлет, дыхание его было тяжёлым, всё свидетельствовало о болезни, истощении, продвинутого почти до последнего предела.

Славский встал, проходя на цыпочках в другую комнату, боясь его так оставить, и хотел кивнуть девушки, чтобы шла за ним, но заметил, что она сама уже об этом догадалась.

Один взгляд на это личико, похожее на недавно распустившийся и замёрзший от холода грустный цветок, дал ему понять, что имел дело с ребёнком народа, боязливым, скромным, набожным и честным.

Из глаз хромой Анульки глядели грусть и милосердие, какая-то необъяснимая нежность к этому бедному Лазарю, которого, уходя, ещё как ребёнок, казалось, взором хочет успокоить и усмирить боль.

– А! Пане! – воскликнула она, заламывая руки, когда они вошли в другой покой и Анулька легко за собой закрыла дверь. – А, пане! Какое это счастье, что есть кто-то достойный и добрый на свете, что имеет немного братского сердца для этого несчастного человека. Если бы вы могли знать, что он претерпел, сколько снёс от этой женщины, этого ни один язык не расскажет! И что он теперь будет делать?

Славский вздохнул, у неё из глаз покатились слёзы.

– Прошу вас, – спросила она несмело, – теперь, когда мы уже приехали на родину, мне кажется, я не знаю… но, может… не подобает, чтобы я при нём осталась?

– Ты хотела бы так его больного бросить? – спросил Славский.

– Я! – крикнула Анулька. – А! Пане! Пожалуй, вы меня не поняли, я так привязалась к этому бедному пану… он, хоть не любил меня, таким всегда был добрым ко мне… и таким несчастным… но…

– Прошу тебя, – сказал Славский, – моя панинка, если бы он был молодым и здоровым, люди могли бы что-нибудь плохое подумать… но он… догорает.

– А! Нет! Нет! – хватая его лихорадочно за руку, прервала Анулька и уставила в него испуганные глаза. – Не говорите этого! Он только нуждается в отдыхе, забвении. Поверите ли, что ещё теперь он срывается порой бессознательный в горячке, и вытягивает руки, и зовёт ту жестокую, которая насмеялась над ним, обобрала его, и над почти умирающим не имела ни капельки сострадания.

Славский поглядел на неё и в первый раз заметил в её лице красоту, которой не видел до сих пор; оживлённая, возмущённая, она имела черты, как бы просветлённые более сильным чувством… губы её дрожали, глаза ещё купались в слезах, а грудь неспокойно дышала.

– Вы его друг, – сказала она, понижая голос, – вы всё должны знать; он так до шелунга потратился? Не имеет уже совсем ничего, ни уголка, где бы спокойно мог голову притулить? Ни гроша на болезнь и нужды? Потому что, видите, пан, если бы уже так было плохо, – прибавила она, – у меня есть способ… только ему ничего… ничего говорить не следует, а ему было бы неприятно. Я красиво шью и вышиваю, я могу ночью работать, а вы… вы мне кажетесь добрым, придумали бы мне работу. О! Ручаюсь вам, что не будете стыдиться, в монастыре я была самой ловкой швеёй, припомню…

– Мне кажется, он в этом ещё не нуждается, – сказал Славский, всматриваясь в девушку и угадывая постепенно это бедное сердце, которое не умело скрывать, – завтра пойду к его доверенному лицу. Он потерял почти всё, это верно, но я уверен, что у него осталась его деревня, и может, какие крохи из того огромного состояния.

Анулька в молчании почти с грустью это услышала, почувствовала себя менее нужной, а мечтала о тихом самопожертвовании… почти желала, чтобы у Орбеке ничего не осталось… кроме неё!

Это чувство так отчётливо рисовалось на её лице, что Славский из него как из книжки читал.

– Боже мой! – крикнул он про себя. – Так почти всегда в жизни человека. Счастье, привязанность, сердце попадаются ему, слепому, когда вытягивает руки за невозможным. Я уверен, что он не знает, и не видит даже, что рядом с ним ангел-хранитель.

В эти минуты Орбека в прилегающей комнате задвигался, вздохнул, и девушка побежала к нему… но, открыв глаза, он спросил о Славском, и Анулька, на которую не взглянул, вернулась, указывая Славскому, чтобы шёл к нему, а сама исчезла.

После очень короткого мгновения отдыха, которое его, однако, отрезвило, сбросив бремя исповеди с груди, Орбека казался более спокойным, сжал руку Славского.

– Мой дорогой, – сказал он, – что же с собой нужно делать? Помоги мне, может, будут силы доехать до Кривоселец, но я не знаю, мои ли Кривосельцы, имею ли я что-нибудь… и что начну… Увидься с моим доверенным лицом и не скрывай ничего от меня. Сильнейшие удары я претерпел, грехи жизни как всегда несли с собой кару на плечах… впрочем… будет, как там наивысшая справедливость рассудит. Если что следует от меня, судьба возьмёт свой долг, ежели расплатился, окончу… Помимо моей собственной судьбы, – добавил он, – волнует меня, признаюсь тебе, и доля этой несчастной сироты.

Славский поглядел на него, желая вычитать какое-нибудь более живое чувство к Анульки, но удивился, когда Орбека добавил:

– Правда, что она надоела мне своей опекой, преувеличенной заботой, почти детскими ласками, что имею этого всего достаточно, слишком… но тем не менее должен признаться, что это создание доброе, честное, сердечное. Только так простодушна! Так порой смешна со своей набожностью, страхами, постоянным плачем, слезами…

– Всё-таки это доказательства посвящения, – сказал Славский.

– Но, верь мне, такие скучные! Такие скучные… а иногда аж до нетерпения.

Удивлённый Славский наклонился, спрашивая его потихоньку, в страхе, как бы не был услышанным:

– Значит, ты хотель бы отправить её домой?

Орбека задумался.

– Это дивная вещь, – сказал он, – да, действительно дивная, сам не знаю, я привык, однако, и грустно бы мне было… Нерон сдох давно, не имею, кроме неё и тебя, живой души ближе. Не смейся.

– О! Нет, – сказал Славский. – Я удивлялся бы и грустил, если бы было напротив.

– Да, это выводит меня из себя, мучает, – прибавил Орбека, – и однако, есть минуты, когда это печальное личико, некрасивое, нужно мне для жизни. А! Если бы это была она! Если бы…

Он недокончил, потому что само воспоминание о Мире ударило ему кровью в голову и отобрало голос, он снова почувствовал себя больным.

– Слушай, – сказал Славский, – тебе нужен отдых, твоя сестра милосердия будет бдить над тобой, наверное, в другом покое, я пойду. Завтра узнаю о делах, спишу результат и принесу тебе – что Бог даст, хорошие или плохие вести.

Подали друг другу руки, бедный больной