— Какая бессмысленная жестокость! — воскликнул Барлоу. — Он ведь мог повредить губы!

— Кто, дурак? — переспросил Исидор. — Так ведь и повреждал. Мы потом ему их маслом мазали. Подсолнечным маслом, понимаете?

Офицер кивнул. Подошел к окну и, рассматривая кого-то на улице, спросил:

— Вы бежали через окно в туалете?

— Да, сэр.

— Такое? — Барлоу двумя руками взялся за шпингалеты, и створка со скрежетом поехала вверх. — Мне для протокола.

— Да, такое. У нас другие окна.

Не оборачиваясь, офицер спросил:

— Каковы побудительные мотивы вашего побега?

За его спиной иркутский предатель скроил страшную рожу. Подсказывая Исидору правильный ответ, он нарисовал в воздухе пятиконечную звезду, а затем двумя указательными пальцами изобразил на голове рога. Переводчик смотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Побудительные причины? — переспросил Исидор. — Это, наверное… Скорее всего…

— Отсутствие счастья? — задумчиво спросил Барлоу. — Отсутствие счастья и бессмысленная жестокость. Вполне весомые причины для побега. Интересно, что у нас то же самое. И куда, спрашивается, бежать нам?

Хороший вопрос, что и говорить. И у меня на него есть ответ. Я, Печников Николай Иванович, передаю его, преодолевая расстояния и границы: бегите к нам. И невольно вспоминаются строки неизвестного мне поэта:

Есть нехоженые тропы

В Забайкальской стороне.

Здесь, наверно, пол-Европы

Поместилось бы вполне.

И вот уж летит моя шифрограмма-молния к уроженцу иркутских пределов Чагину Исидору Пантелеевичу: ознакомить бы их, Исидор Пантелеевич, с возможностями, предоставляемыми нашими пространствами и гостеприимством! Уж мы-то встретили бы, уж мы бы расстарались, памятуя о сказанном Достоевским: «О, народы Европы даже не знают, как они нам дороги!» Сколь часто нападали они на нас — а мы их любили. Если даже били их, то только в ответ. И с любовью.

* * *

В соответствии с самыми смелыми нашими предположениями, Исидору было предложено место в библиотеке Британского музея. Они всегда предлагают места в библиотеке, там у них преимущественно перебежчики и работают. Что понятно. Зарплата библиотекаря работодателя не разорит, ибо невелика, а тайн в библиотеке никаких, на первый взгляд, не содержится. Правда, ставят малых сих не на выдачу (неизвестно ведь, что они еще, выдавая книги, могут наговорить читателям), а в фонды: переноси, голубчик, книги и радуйся, что трудоустроился.

Исидор, соответственно, и радовался. Прибывал по утрам в учреждение, надевал хлопчатобумажный халат с нарукавниками и получал пачку бланков с заказами. Катя́ перед собой тележку, отправлялся в фонды на розыски литературы. Работа не сказать чтобы нервная, а даже напротив — умиротворяющая.

Глухой стук колес на стыках ковровых дорожек успокоителен. Прокатываешься себе вдоль полок, снимаешь востребованные издания и укладываешь на тележку. Таковое существование одиноко и гармонирует с чагинским умонастроением, поскольку не ахти каким общественным лицом является наш Исидор.

Иногда по пути в читальный зал он пролистывает заказанное, непроизвольно его запоминая. «Я вовсе не намерен утомлять читателя пространным объяснением разнообразия и важности предмета, за который я взялся, так как достоинства моего выбора только обнаружили бы с большей очевидностью недостатки моего труда и сделали бы их менее извинительными». Исидор любуется красотой и научностью слога. Эдуард, между прочим, Гиббон, «История упадка и крушения Римской империи».

Читая бессмертные строки Гиббона, новоиспеченный библиотекарь мысленно слышит их в исполнении Лоуренса Оливье: «Во втором столетии христианской эры владычество Рима обнимало лучшую часть земного шара и самую цивилизованную часть человеческого рода. Границы этой обширной монархии охранялись старинною славой и дисциплинированной храбростью».

Подкатывая тележку к месту выдачи, Исидор всё еще внемлет эху волшебных слов. Его, значит, спрашивают, почему заказ выполнялся так долго, а он, не в силах оторваться от целебной музыки Гиббона, что-то отвечает, охвачен старинною славой и дисциплинированной храбростью.

На окружающих Чагин производил впечатление человека, увлеченного наукой, но рассеянного. Заменим, однако ж, противительный союз на соединительный — и рассеянного, ибо увлеченность наукой предполагает высокую степень рассеянности. Сколь высока она, спросите, была? Отвечаю: в пределах допустимого.

Чагина никогда не видели в пижамных штанах или домашних тапочках, в то время как отдельные сотрудники появлялись на рабочем месте именно в таком обмундировании. Вывернутые наизнанку рубашки, носки разного цвета — всё это в библиотеке не было редкостью и в известном смысле ее украшало. Не догадываясь о легком беспорядке в одежде, они продолжали выполнять служебные обязанности с дисциплинированной храбростью.

В первую же неделю пребывания в Лондоне Исидор отправился на могилу Даниеля Дефо. Толчком к тому послужило воспоминание о Шлимановском кружке. Как следует из шифрованного донесения (июнь 1964), стоя на кладбище Банхилл Филдс Бериал Граунд, Чагин слышал голоса Вельского и Веры Мельниковой. По словам отправителя, произносимое ими смешивались с шумом старых деревьев и отдаленным гулом трактора. Порою гул приближался, и на кладбищенской дорожке показывался трактор с прицепом, груженным сухими ветками. Свисая с бортов прицепа, ветки качались и задумчиво поглаживали встречных.

Воспроизводя речь Вельского и Мельниковой дословно, Чагин отмечает, что здесь она звучала чуждо и, можно сказать, сиротливо. На 1-й линии Васильевского острова этой речи был свойствен другой тембр, и окружала ее совсем другая атмосфера. Воспоминание о тогдашнем уюте накрыло Исидора теплой волною и слегка даже качало, не вызывая желания ощутить под ногами твердую почву.

Ознакомившись с документом, Николай Петрович промолвил:

— Хартия сия свидетельствует о том, что прошлое в нашем подшефном не отболело, а наоборот, тревожит его своими внезапными уколами.

Николай Петрович вообще-то — очень поэтичный человек. От писания стихов хотя и воздерживается, зато виртуозно режет маски.

В конце присланной шифровки следует краткое сравнение Банхилл Филдс Бериал Граунд со Смоленским кладбищем. Сопоставляя чувства, нахлынувшие на него на двух указанных объектах, Исидор высказывается не в пользу английского захоронения. На основании изложенного Чагиным посещает меня шальная мысль: а что, если перезахоронить Д. Дефо на Смоленском кладбище? Предвижу, что кому-то такая процедура покажется несвоевременной. Так я ведь и не настаиваю, но на посещение мысли, согласитесь, имею право.

Вот я давеча сказал, что в библиотеке, на первый взгляд, никаких тайн не содержится. Внимательный читатель, убежден, сказанное отметил. Но я ведь сказал: на первый. При втором же брошенном на Британскую библиотеку взгляде обнаруживаются у нее не то чтобы тайны, но события, о которых там лишний раз не поминают. Имею в виду покупку Синайского кодекса у ленинградской Публичной библиотеки. Которая, замечу, не планировала его продавать. Ну, то есть, совершенно не собиралась.

Думая об этом инциденте, чувствую подступающий к горлу ком. По тому,