пока говорил. Вся толпа для меня не существовала, а хотелось только его взволновать, его привлечь. Так в одну точку я и смотрел, на него одного, во время всей своей двух-трехминутной речи. И я сказал ему от всего сердца, что нет силы, которая может нас с ним победить иль остановить, что время не стоит на месте, и все на свете за нас, и будут у нас еще дни подъема, торжества и победы, что вешать нам головы не надо, что мы неистребимы и наша партия тверда и непоколебима.

Я видел, как замелькала в его взгляде мысль, — слабыми вначале вспышками, затем разгорелась, отодвинула в сторону душевный его мрак. Он отсунул картузишко на затылок, конопушки около его глаз сдвинулись, засияли, он уж сдерживал идущую из глубины улыбку, как вдруг забеспокоился, оторвался от моего взгляда, оглянулся назад, что-то увидел и крикнул мне:

— Беги, миляк!

За ним закричали сзади:

— Городовые! Товарищи, разбегайтесь!

Дальше я действовал уже по инстинкту. Рассуждать некогда было. Я поднял руку и крикнул:

— Стойте, товарищи! Спокойствие! Закончим!

Мое хладнокровие подействовало на толпу. Кто-то крикнул:

— Без паники!

Другой голос поддержал:

— Больше выдержки. Оратора охраняйте. Не разбегаться сразу.

Еще мои две фразы, — я прокричал лозунг. Мне захлопали. Около меня плотно стало человек сто.

Городовой уже покрикивал в задних рядах:

— Осади! Разойдись!

Но, видно, он побаивался втираться в глубь толпы.

— Осади городового! — прокричал мой веснушчатый приятель.

Городового оттерли к воротам. Он засвистал в свисток.

Мы побежали вниз, к Канаве. Побежали густой, сбитой группой. На перекрестке кто-то из наших рабочих скомандовал разделиться. Одна группа побежала прямо к Канаве, другая направо, а я очутился в той, которая направилась налево, к Калужской площади. Как только мы отделились от двух других групп, все тот же командующий рабочий велел сбавить ходу и идти шагом. Мы слышали свистки и погоню за двумя другими бежавшими группами, которые отделились от нас. Мы повернули за угол. Мне показали проходной двор. Я вошел. Там, в безлюдном и темном уголке, я снял кепку, вытащил из-за пазухи шапку, одернулся, отряхнулся, застегнулся на все пуговицы, засунул руки в карманы и перешел на походку развалистую, медлительную, как полагается человеку, беззаботно наслаждающемуся вечерним отдыхом.

— И куда же тебя черти-дьяволы носят! И чего ты по чужим дворам, скотина, рыщешь? Кис-кис! Провались ты!

Снова услыхал я знакомое старушечье ворчанье. Оказывается, я вышел опять к той же церковной калиточке, около которой сидел тому назад… вечность… Нет, в самом деле, вечность ли? Я посмотрел на часы: пятнадцать минут тому назад это было! Всего пятнадцать минут! Вон и старуха все еще прогуливается со своей кошкой. Как вместительно время!

Я вышел в переулок, к той же нише, в которой ждал. У калиток кое-где были люди, шел говор… А и догадливо же товарищи составили маршрут моего отступления: меня искать будут, конечно, уж никак не здесь. Я прошел неторопливо, волоча ногу, как человек, может быть, обеспеченный недвижимой собственностью, а может быть, большими процентами с капитала! Чего, куда спешить такому!

— Иль случилось что? — спросил я у одной кучки обывателей.

Вот я вышел на Якиманку. Какой-то голос затянул: «Ты, Канава, ты, Канава, москворецкая вода». Вот я на Каменном мосту. Тих Кремль. Догорела заря над Дорогомиловом. Опять плыву незаметной песчинкой в оживленной вечерней городской толпе.

На другой день вечером мне надо было выступать в районе Шаболовки на красильном предприятии.

Второй раз идти на дело, связанное с риском, труднее, чем в первый: знаешь уже, как случайна была удача и как легко она могла не быть. Но если второй раз пройдет удачно, то начинаешь верить в удачу. А уж после третьего, четвертого раза появляется вера в себя и в то, что удача тебе покорна, что она сама обязательно придет, когда тебе понадобится, и что тебе надо только быть спокойным. Уходя утром с ночевки, я встретил на улице Сундука, направился было к нему, чтоб узнать, сколько митингов было проведено вчера и удачно ли прошли, но он сделал мне знак не подходить к нему.

Перед тем как заступить послеобеденной смене, я побывал на одной квартире у рабочих красильной фабрики, условился с ними, как им действовать, какой стратегии держаться. А перед моим уходом зашел в эту квартиру дворник, разговорился, пожелал познакомиться со мною и как-то пристально все ко мне приглядывался. Его, правда, скоро выпроводили, но он попался мне на улице неподалеку от ворот фабрики, раскланялся и снова попытался вступить в разговор. Я решил переменить пальто и до самого вечера разыскивал, с кем бы можно было поменяться. У кого была одежда моей получше, те под благовидными предлогами отказывались, видимо думая, вернется ли, мол, с одеждой-то. Наконец я облачился в замызганную хламиду допотопного образца, с бахромой на рукавах и с порванными карманами — даже кепку в них нельзя было спрятать.

Вечером, подходя к фабрике, я издали заметил у фабричных ворот часы и только успел, к своему ужасу, разглядеть, что опоздал, как ворота фабрики распахнулись и на улицу высыпали первые группы рабочих. Растерявшись от неожиданности, я бросился бежать к воротам. Меня отделяло от них не меньше полуторасот шагов. Побежав, я спохватился, что забыл сменить шапку на кепку, но было уже поздно, к тому же из-за худых карманов в пальто, взятом напрокат, я запрятал кепку очень далеко за пазуху. На бегу я видел, как вышел из сторожевой будки городовой и стал в боевую позу у самых ворот. Очевидно, вчерашние митинги всполошили полицию, и она «приняла меры».

Надо было, вероятно, повернуть назад или броситься в сторону, но бегущему человеку раздумывать и прикидывать некогда. Я на всех парах подлетел к воротам и с разбегу столкнулся нос к носу все с тем же дворником, который заинтересовался мною днем. Вся заранее придуманная мною стратегия рушилась.

К счастью, наши товарищи действовали быстро и решительно. Между мной и дворником выросла стена. Дворника оттолкнули на мостовую, а меня — я не понимал, зачем — втянули в ворота, во двор и сейчас же захлопнули ворота со двора, заперли их, а с ними и калитку. Таким образом я оказался отделенным от городового и от дворника. Толпа во дворе загоготала: очень всем понравился неожиданный маневр.

Но, возбужденный всеми этими приключениями и потерявший от всех случившихся неожиданностей внутреннюю сосредоточенность, я проговорил свою двухминутную речь вяло. Прослушали меня равнодушно.

Когда надо было убегать со двора, я вполне оценил ловкость придуманного нашими товарищами приема. Оказалось, что