что он и не собирается кого-нибудь убеждать, что это ему и не надо, что ему достаточно только растолковать всем нам — и мы поймем, а поняв, уж убедимся сами, лишь бы только поняли.

— Как же можно, почти не имея доступа на предприятия, оповестить и приготовить людей? Как сделать, чтоб оратора сейчас же не забрал городовой, который дежурит у фабричных ворот? Как можно задержать у ворот большую массу людей? Что можно успеть сказать в две-три минуты? И как могут люди вслушиваться в какие-то аргументы оратора, когда городовой будет свистать тревогу, когда сейчас же из всех щелей выползут все соглядатаи, когда каждый рабочий будет оборачиваться назад и ждать, не скачут ли на свисток городового казаки с плетьми, и в толпе будут шептаться, что из конторы уже звонят по телефону в охранку? А затем — как отступить? Как разбежаться на глазах у полиции? Как спасти оратора? Ведь это же, товарищи, почти равносильно тому, что мы провоцируем самих себя на полный разгром.

Ефим Иванович нарисовал перед нами точную картину, как все это произойдет и чем закончится. Меткие черты, детали, правдивые, из жизни схваченные штрихи, словечки — так живо все сливалось в неотразимый аргумент: какой простой, ясный, спокойный, уверенный в себе здравый смысл, неотразимый здравый смысл!

Общая сосредоточенность стала еще мрачнее. А Ефим Иванович продолжал:

— Ведь мы сейчас не отвлеченные вопросы решаем каждый про себя. Мы — как на поле битвы, на передовой линии огня, и где-то близко перед нами неприятель, и наше каждое маневрирование может быть им замечено и использовано. Мы ведь сейчас отступаем почти по открытой местности. А неприятель занял господствующие холмы. Мы под обстрелом свертываемся рассыпанными кучками и поодиночке, используя каждое прикрытие, каждую ложбинку, ямку, рытвину, кустик, камень, пень. А вот сейчас нам говорят, что нужно подняться, встать и сделать под огнем перебежку от одного прикрытия к другому. Надо все учесть, все примерить, все высмотреть.

Ефим Иванович сделал паузу и молча оглядел нас: сомнения, пожалуй, нет, слушатели в его руках. И тогда он нанес удар:

— Не подсказала ли тебе, Сундук, твое предложение какая-нибудь отравленная провокаторская подсказка? Об этом тоже в наше время стоит, товарищи, задуматься.

Слова эти прозвучали, как будто кто хлестнул плетью. Мне стало больно. Казалось, толкают к последней грани отчаяния, неверия, подозрения. Ефим Иванович все это разгадал и поспешил разъяснить:

— Меня надо понимать, что это только так выходит объективно, а не то чтобы Сундук нарочно, сознательно придумал такое.

Сундук в это время, наклонившись к Степаниде, рассматривал с нею серебряный подстаканник, ему одному поставленный, в отличие от других. Он на мгновение только отвлекся от подстаканника:

— Вали, Связкин, без извинений, не стесняйся.

Клавдия покраснела до пунцовости, по-видимому от обиды за Сундука, и сказала глухо, едва слышно:

— А как же, товарищ Связкин, раньше? Устраивали же летучие митинги у ворот?

— Когда?

— Еще год тому назад.

— Всего год! А эпоха, эпоха уже другая: реакция! — почти с каким-то торжеством сказал Ефим Иванович.

— А что предлагаете наместо этого? — спросил ветеран пятого года из моего подрайона.

У Ефима Ивановича в ответ были наготове трафареты из меньшевистских газет:

— Сейчас историческая тенденция такова, что, при состоявшейся сделке буржуазии с царизмом, рабочий класс исторически вынужден защищать в рамках нового режима прежде всего свои права на коалиции, то есть права объединяться в союзы, и прочее. Поэтому непреодолимое стихийное устремление многомиллионных масс должно вылиться в сбор петиций, отстаивающих право рабочих на объединение.

Ветеран спросил:

— А что такое петиция?

Ефим Иванович запнулся, но потом, очевидно, вспомнил книжечки со своей полки и ответил:

— История Англии и других парламентских стран знает примеры…

Я его перебил и объяснил ветерану громко:

— Петиция — значит просьба, прошение.

— Выходит, прошения предлагаешь, Ефим, подавать? — И ветеран добавил, не дожидаясь ответа: — Рассуждения у тебя ядовитые и храбрые, а предложения трусливые.

Ефим Иванович не обиделся на ветерана. Он повернулся к Сундуку и попросил:

— Расскажи ему, Дроздов, какой я трус и как мы под пули ходили в пятом году.

Сундук сейчас же поторопился «поддержать» Ефима Ивановича:

— Ефим Иванович ни пуль, ни нагаек, ни тюрем действительно не боялся.

Связкин вставил:

— И хозяев тоже.

Сундук подтвердил:

— Не боялся и хозяев. Он только, наш Ефим Иванович, боялся всегда своих меньшевистских идеек и был всегда от них в зависимости, а это уж они, а не его личная трусость, заставляли его бояться и хозяев и жандармов.

После Ефима Ивановича говорил Василий. Ему хотелось высказать сразу все: и личную обиду за то, что взяли от него оружие, и возмущение тактикой, предложенной Сундуком. Он торопился, горячился, перебивая самого себя, волновался.

— Сундук просит: «Только не стреляйте, только не вступайте, избави бог, в драку с полицией, будьте вежливы!» Легальщина вас заела! Митинги у ворот, под носом полиции, — это хорошо! Ну, поднимем этакую бучу, а для чего? Для того, видите ли, чтоб вежливость свою показать и чтоб лучше подготовиться к легальному съезду, то есть к блошиной возне, к выступлению на конференции фабрично-заводских врачей. Это, как говорится, обещал кровопролитие, а кончил тем, что чижика съел. Где наши принципы? Где наша непримиримость? Где наша революционность, я вас спрашиваю? Где энтузиазм, где беспощадная боевая стремительность, где?..

Василия перебил Тимофей:

— Будет зря кричать. Криком не возьмешь. Мы будем держаться, как Сундук сказал. Мы ему верим.

Связкин на слова Тимофея деланно трагически развел руками:

— Значит, своего в голове ничего нет, а как Сундук прикажет?

— А ты чего, Ефим, петушишься? У тебя небось своего в голове много! Сам, поди, бегал к своим профессорам спрашиваться. А по-нашему — дело ясно: на рожон лезть не надо, но и сложа руки сидеть не годится. Вот и считайте, что я речь произнес.

— Позвольте теперь кратко мне сказать, — встрепенулся товарищ, приглашенный из лекторской группы.

Он разобрал «преимущества и недостатки всех высказанных здесь соображений». И сделал это не без огня. Когда же дошел до выводов, то, устал ли он или не нашел в себе ни к чему предпочтения, стал как-то равнодушен и закончил речь при общем безразличии, однако с сознанием исполненного долга.

После его речи, как по уговору, многие посмотрели на часы. Связкин сказал:

— Мне нужно точно, минута в минуту, быть по одному делу в одном месте. Я вынужден уйти. Если будете голосовать, считайте, что я против предложения Сундука.

— А что скажет Миша?

Михаил, видно, колебался:

— Ты, Василий, как стихи читаешь. Это ни к чему. А Связкин как псалтырь дьякон возглашает. По-моему,