— Вытряхнул все, Сеня? Ну и ступай домой. Ничего я про Василия не знаю.

— Ах, ах! — сказал Сеня. — Сорвал им митинг, а теперь всех боишься?

— Ничего я не боюсь. А что я митингу хотел помешать — это дело моего убеждения. И не твоей голове об этом судить.

Сеня Вытряхай удалился. Я вышел из-за перегородки и молча остановился перед Ефимом Ивановичем.

— С нами крестная сила! — попятился Связкин.

— Может быть, опасаетесь, Ефим Иванович? Я уйду.

— Как же тебе, Павел, не стыдно? Неужели у меня ты не найдешь приюта? Я тебя готов грудью своей защищать. Оставайся у меня сколько хочешь.

— Нет, ты, Ефим, посмотри, как его отделали! Глаза бы я тем людям выцарапала, кто его не защитил.

Связкин не ответил ей. Авдотья Степановна обняла меня:

— Ну, иди садись, кормить буду.

Вспомнилось, как в Архангельске я не захотел остаться ночевать у меньшевика Благова. Мне стало жаль Авдотью Степановну. Что было бы с ней, если бы я прямо сказал, что не хочу сесть за стол с Ефимом Ивановичем и считаю его своим врагом! Я не отказался пойти к столу, но не мог не показать Связкину, что знаю его роль в нашей неудаче.

— У вас, Ефим Иванович, авторитет в типографии большой. Верно, что вы сорвали нам подготовку и, кроме того, во время митинга отозвали своих обратно во двор, а остальных напугали и разогнали?

Связкин посмотрел на меня, погладил бородку и сказал:

— Ну, об этом мы за закуской поговорим. Садись.

Меня взорвала его тупая уверенность в своей правоте.

— Не сяду. Мне пора идти.

Ефим Иванович очень хорошо видел и понимал, что со мною. Он, не торопясь, взял меня за рукав и посадил.

— Минутку выслушай меня. С твоей точки зрения я виноват, с моей — ты. Ну что же, борьба есть борьба, так я сказал бы другому. А тебе скажу: ты еще молод, и, ах, сколько еще воды утечет, сколько будет в тебе перемен! А я тебя люблю, и хотелось бы мне, чтоб ты заменил мне сына. Сколько лет я знаю тебя! Я открыл тебе дорогу к социализму, Павел. И что ж — разойдясь во мнениях, неужели мы теперь возненавидим друг друга? Благородно ли это будет? Я и сегодня люблю тебя, как любил вчера.

— Сегодня меня чуть не схватили из-за вас.

— Нет, Павел, тебя чуть не схватили потому, что ты следовал плохой тактике.

Связкин по привычке старого пропагандиста в кружках заговорил обстоятельно, разъясняя каждую деталь в наших разногласиях. Я его почти не слушал. Мне до слез хотелось есть. Но я запретил себе есть. Авдотья Степановна успокоилась: началось, мол, всегдашнее, привычное, заспорили о политике — дело мужское. Она приносила блюдо за блюдом и все ставила ближе ко мне. Незаметно для самого себя я отщипнул горбушечку от французской булки, затем машинально отправил в рот кусок ветчины. А Связкин все говорил. Когда я спохватился, оказалось, что я съел уже всю ветчину. Авдотья Степановна принесла и подвинула ко мне высокую стопку холодных блинов. Я отодвинул их от себя. И не помню, как затем снова придвинул. И только при каком-то уж очень фальшивом аргументе Ефима Ивановича я заметил, что съел и блины.

Меня клонило ко сну, перед глазами плавала круги тумана, во всем теле была ломота, и мной овладело безразличие ко всему на свете. Но, вспомнив, где нахожусь и что Связкин, «порядочный», «благородный» Ефим Иванович, на деле предал меня, я встрепенулся и сказал, что мне надо немедленно уйти. Ефим Иванович побежал к себе в комнату разыскивать для меня «фильдекосовый шарфик, чтобы закутать шею потеплее».

Я обнял Авдотью Степановну:

— Прощайте, Авдотья Степановна, я вас люблю, как мать.

— А ты карточку-то моего Витюши с собой носишь?

— Что вы, Авдотья Степановна, разве можно? Я человек нелегальный! По карточке, если найдут, до вас доберутся. Она в сохранном месте.

Я выбежал от Связкиных, не дожидаясь, когда вернется Ефим Иванович, нарочно, чтоб избежать прощания с ним.

Какая боль щемит в сердце! Какой тяжелый разрыв!

На лестнице я вспомнил, что, не желая того, я ведь обманул Авдотью Степановну: карточку ее сына я по забывчивости так и носил в кармане. Плохой я конспиратор.

Проходя мимо ларя, в котором я до того прятался, я разорвал карточку и бросил ее в ларь.

На другой день на явке я узнал, что Московский комитет постановил митинги прекратить. Было признано, что они уже дали хорошие результаты, а продолжать их сверх трех-четырех дней было бы нецелесообразно. Неожиданность нашего тактического приема уже прошла, полиция, несомненно, приняла меры. Но митинги, ранее назначенные, было предложено все-таки провести.

Сундук не проявил никакого интереса при моем появлении. Но, оказалось, он меня только и ждал.

— Пойдем, Павел. Нам тут освободили комнату для отдельного разговора с тобой.

Когда мы остались с ним одни, Сундук поставил стул посредине комнаты, посадил меня на него, а сам сел напротив, верхом на стуле, очень близко ко мне, лицом к лицу.

— Ну, расскажи, Павел, совершенно честно, как произошло все на митинге у типографии. Только говори все без утайки, как ты должен говорить перед партией. И давай только факты, а не голубые цветы на воде… Ну, говори.

— Сундук, я виноват в том, что лично не проверил подготовку к митингу, не дал всех нужных указаний, а положился на слова Василия и на партийную дисциплинированность меньшевика Связкина. Я виноват в том, что взял на себя ответственность за Василия, а сам ничего не сделал, чтоб держать его в руках.

— Ты знаешь, Павел, мы обвиняем тебя в большем, чем ты сказал.

— В чем же, Сундук, меня обвиняют и кто?

— Выстрел Василия сыграл на руку полиции и правым легалистам-ликвидаторам. Авторитет Связкина в типографии теперь возрос. Московский комитет обвиняет тебя в том, что по твоей вине нанесен огромный ущерб политической кампании большой важности.

— Сундук, позволь! Это уж слишком. Вы говорите о последствиях, а не о моих действиях. Не преувеличивайте моей вины. Я ее знаю и назвал ее. Я совершил организационный недосмотр, промах, проявил излишнюю доверчивость, может быть, также и несообразительность, обнаружил неопытность, пусть даже неумение. Но разве это имеет такое огромное значение?

— В политике все имеет огромнее значение. Если ты отклонился в своей тактике на один миллиметр, течение жизни отнесет тебя на целый километр. Политик шагнул на вершок, а общественное