О кофе в пятом часу утра здесь, разумеется, можно было только мечтать, хотя Хрипунов мудро обнаружил автовокзальчик, который, по-хорошему, просто обязан был питать граждан духовной и прочей пищей в круглосуточном режиме. Но вокзальчик смог похвастаться одним-единственным недремлющим ларьком (презервативы, водка, просроченный шоколад и пугающе разноцветные ликеры, не виданные Хрипуновым с 1992 года), одной-единственной скамьей ожидания и единственной же теткой, но зато с двумя сине-клетчатыми сумками, набитыми до тихого насекомого треска. Завидев незнакомую иноземную машину, тетка предусмотрительно подтянула свои несметные сокровища поближе и одарила Хрипунова взглядом, в котором яростная готовность дать отпор неведомому захватчику была трогательно перемешана с наивной верой в то, что захватчик и есть тот самый белый прынц под алыми парусами, в ожидании которого бессмысленно и незаметно прошла целая жизнь. Блаженна страна, в которой женщины смотрят так на мужчин, в ней всегда найдутся приют и работа бродячим демографам.

Ясное дело, тетка, напрасно ожидавшая первого автобуса до Москвы (заглохший желтый «Икарус», кстати, так и не сумел покинуть гараж, и не местному шоферюге было пытаться преодолеть ход тысячелетних шестеренок, заклинивших было намертво и только теперь облегченно набиравших жуткий неостановимый ход), так вот, тетка, разумеется, какое-то время стояла насмерть, пораженная в самое сердце предложением незнакомого интересного мужчины подкинуть ее прямо до Москвы на невиданной колеснице. Но, перебросившись с Хрипуновым десятком быстрых и бессмысленных для нерусского человека фраз – мешанина из анкетных сведений и наблюдений за погодными явлениями и курсом иностранных валют, – она заметно подтаяла и даже машинально ощупала обширный лифчик, этот незаменимый бумажник российских красавиц, сравнимый разве что с карманом, пришитым изнутри к парадным белым трусам, но это уже для грандиозных сумм и непредвиденно дальней дороги. Хрипунов жест мгновенно считал и уверил тетку, что в деньгах не нуждается, просто устал, потому что сутки добирается с похорон матери – вы понимаете, я за рулем боюсь заснуть, а с попутчиком легче, и вы доберетесь в три раза быстрее, вам куда в Москве? Большой Казенный? Знаю, конечно, бывшая Гайдара, да что вы – какое беспокойство, это я вам благодарен, присаживайтесь, да не испачкаете вы ничего, какие пустяки.

Такие бурные уговоры выжали из Хрипунова последнюю жизнь, поэтому до Москвы добирались исключительно на энергии неумолкавшей тетки, которая, Господи, да какая же она тетка, ей и сорока еще нету, наверно, мне ровесница, и лет в пятнадцать наверняка была совершенная красотка и чья-то бессмертная, ознобная, первая любовь, а в шестнадцать зачем-то вышла замуж за развязного усатого подонка и родила мальчиков-близняшек, а потом еще одного, через год, только мертвенького, и обрюхатела, обабилась, обрюзгла, только голос все такой же – как будто кто-то высыпал серебряные ложечки на треснувший стеклянный поднос, голос бывшей красавицы, аромат чьей-то вдребезги разбитой жизни, почему у первой любви всегда такая жуткая судьба, почему у меня ее не было – ни первой, ни третьей, ни второй?

До общаги теткиных близняшек, догрызавших в Москве высшее образование – какое именно, Хрипунов не вник, – добрались едва ли не родственниками, хотя Хрипунов и трех слов не сказал за всю дорогу, только слабо улыбался, будто приходя в себя после кошмарной болезни, и тетка все совала ему яблоки из собственного сада, мелкую антоновку, всю в шершавых пятнах многолетней парши, и Хрипунов взял, нельзя было не взять – отдетейоторвано,—и яблоки так и валялись в бардачке, много месяцев, такие дрянные, что даже гниль не брала, пока их не откопала случайно Анна и не съела – с отвратительным оскомным хрустом, вечно она тянула в рот всякую несъедобную кислятину, пока огромные сочные персики с Ленинградского рынка, выложенные в просторную вазу, не становились скользкими от нежнейшей сероватой плесени, мягкой, словно первый пушок на младенческой голове.

Чем реже общаешься с людьми, тем проще совершать человеческие поступки – добравшись до Большого Казенного переулка, Хрипунов, сам себе тихо удивляясь, вызвался впереть неподъемные клеенчатые сумки на нужный этаж, по ощущениям – сотый, в реальности – шестой, и, выгрузив их у комнаты, уже готов был откланяться, но дверь, по неумолимым законам наказания добра, оказалась заперта, близнецы, несмотря на раннюю пору, где-то развлекались, и тетка, хлопоча всем туловищем, стремительно убежала искать их по одной ей ведомым явкам, безжалостно бросив Хрипунова в темном коридоре, пропитанном ароматами вечной тухлятины и нестрашной молодой нищеты, которая еще надеется на то, что все это – черновик, и потом, очень скоро, наступит настоящая жизнь, которую можно будет прожить набело – счастливо и хорошо.

Хрипунов остался, добровольный страж двух чудовищных сумок, памятник собственному идиотизму, бессильно прижатый спиной к стене, наспех замалеванной бурой масляной краской. Надо ехать. Собраться с силами и ехать отсюда к чертовой матери, а послезавтра взять отпуск, нет, лучше прямо завтра, и махнуть куда-нибудь подальше – на Бали, например, хотя там, говорят, последнее время слишком много наших, тогда лучше в Новую Зеландию. Дней на двадцать. А еще лучше – насовсем. Купить дом на берегу океана, чтобы ближайшие соседи – километров за сто, и валяться целыми днями на берегу, пропитываясь солнцем и с ужасом ожидая, как в один прекрасный день по пляжу прибредет очередная ненормальная пациентка, которой срочно требуется перекроить нос и подбородок, иначе она покончит с собой от отчаяния и несбывшихся надежд, прямо сейчас, доктор – не верите? Прямо сейчас!

Хрипунов открыл колючие от недосыпа глаза – никакого пляжа, один сплошной бесконечный коридор, мрачный, как моя жизнь, и по нему, шлепая мокрыми вьетнамками, идет какая-то девица, судя по чудовищному халату, местная обитательница, как они выживают тут, эти дети подземелья, Господи, а что я делаю здесь в восемь утра, какого черта мне вообще нужно? Похоже, девицу заботила та же самая мысль, потому что, подобравшись поближе и тыкая ключом в соседнюю с Хрипуновым дверь, она спросила неожиданно низким, чуть шероховатым на ощупь голосом – простите, вы не к Зефировым? – и тут ее чертова дверь наконец, взвизгнув, распахнулась, выпустив кубометр пыльного истосковавшегося солнца, которое жадно выхватило из коридорного мрака хрипуновский локоть, запотевший целлофановый мешочек, сквозь которое доверчиво просвечивали зубная щетка и красная мыльница, банное полотенце, улиткой скрученное на девициной голове, и ее лицо. Господи. Ее лицо.

* * *

Он мог бы вырезать всех новорожденных в округе. И даже во всей Персии – запросто. В конце концов, люди Хасана достали самого маркграфа Конрада Монферретского –