Шрифт:
Закладка:
Хрипунов захлебнулся горячим воздухом, закашлялся, прикрывая ладонью скрипнувший рот. Песок. Крошечное, как горошина, белое солнце. И вялая, безмолвная груда на горизонте. Это не горы. Это лежит там кто-то. Я знаю. И не надо туда смотреть. Не надо, и все. Не смотри. И не спать. Мне нельзя спать. Я и не сплю. Слишком жарко, чтобы спать, что они топят, как ненормальные, – надо хоть свитер снять, а то сварюсь. Хрипунов непослушными руками потащил ткань через голову, ощущая, как шуршит и потрескивает наэлектризованная шерсть. Боже, жара какая. Никаких сил.
Хрипунов уронил свитер на песок и сам сел рядом, ссутулившись, сунув лоб в колени и чувствуя, как давит на макушку плотная солнечная ладонь. Ноздри щекотал искусственный горячий дух – как будто кто-то рядом разогревал канифоль. Хрипунов, не открывая глаз, видел, как дрожит и расплывается жало чудовищного паяльника. Господи, как жарко, мама. Почему так жарко?
Он с усилием поднял голову – не смотреть на горизонт! Не надо… Но оттуда уже плыла, мягко разгоняясь, крошечная раскаленная точка. Лицо. И уже завела свою длинную гнусавую волынку мертвая голова – Хрипунов только сейчас понял, что мертвая. Я не сплю. Вы слышите – не сплю. Лицо все приближалось – занимая все пространство видимого мира, вытесняя воздух, которым и без того невозможно было дышать, – и Хрипунов обмяк, приготовился к знакомой муке, к раздирающему крику, к ощущению самого полного и совершенного счастья на земле. Ну же, пробормотал он сухими лохматыми губами. Я не сплю. Ну же, давай!
Лицо подплыло вплотную – Господи, как же больно, Господииии – прекрасное, кошмарное, неподвижное. Не запомнить, не воплотить, не передать. Хрипунов пробовал – миллионы раз. Даже если бы он умел рисовать – все равно. Но он не умел. Даже просто удержать в памяти. Абсолютный покой. Абсолютная гармония. Абсолютная власть. Я все могу. Я со всем справлюсь. Я ВСЕ знаю… Я…
Как хорошо. Сейчас появится цветок, и я проснусь. Я все равно не сплю. Сейчас. Сейчас-сейчас-сейчас. Цветок не появился. НИКАКОГО ЦВЕТКА. И только лицо, нарушив все законы неумолимого кошмара, вдруг подернулось волнистой расплывчатой рябью, словно качнули воду в гигантской чашке, – и тут же покрылось сплошной сетью тончайших хирургических надрезов – алых, живых, кровоточащих, и возле каждого надреза замелькали мелкие, понятные только Богу да Хрипунову цифирки: угол наклона, расстояние от точки, масштаб, лекальные кривые, штрихпунктиры…
– Сейчас-сейчас-сейчас, – забормотал Хрипунов, разглаживая дрожащими ладонями раскаленный песок, – сейчас, минуточку, я запишу, сейчас-сейчас-сейчас. Пожалуйста! – Лицо, все пронизанное кровавыми линиями, приблизилось к нему вплотную, коснулось, Хрипунов вскрикнул от многоигольчатой боли, пытаясь заслониться, и, падая, переворачиваясь и прикладываясь боком к чему-то твердому, вдруг понял, что гундосый голос впервые на его памяти твердит совершенно внятные и человеческие слова – смертьсмертьсмертьсмертьсмертьсмерть, смерть… Смерть.
* * *
В номере было совершенно темно. Бумага! Забуду же, забуду. Срединная ротовая точка. Хрипунов вскочил с пола, потирая плечо, кроватка в люксе оказалась стародевической узости, эк меня угораздило свалиться, Господи, свет здесь где-нибудь включается, эй? Включается. На крошечном журнальном столике лежали оставленные юристом копии доверенностей. Я, Хрипунов Аркадий Владимирович, 1963 года рождения, паспорт номер… К черту Аркадия Владимировича! Кривизна и соотношение верхнечелюстного участка, колонны и долечки… Хрипунов захлопал ладонью по столешнице – ручка, ну ручка, была же, черт подери! Вот она. Носо-лобный угол. Носо-лицевой. 32, 564. 33, 765. С погрешностью до тысячных. Ноздре-лобулярный угол. Проехали. Теперь схему. Схему. Фронтальная проекция. Косая. Боковая. Глубина рассечения кожи в височной зоне. Ширина рта – мозг послушно закончил: в пропорциональном лице равна расстоянию от щели рта до нижнего края подбородка. Лист 62 оборотный. Леонардо да Винчи. Ошибаешься, старый болван! Ничего подобного!
Хрипунов, оскалившись, скрипел бумагой, зачеркивая и вновь обводя прыгающие цифры, пока не услышал у себя за спиной отчетливый, костяной, шизофренический смешок. Еще минута потребовалась на то, чтобы понять, что это смеется он сам. Виски ломило, будто кто-то попробовал проверить голову на спелость, как августовский арбуз. Замечательно. Лучше просто не бывает. Складываем. Еще раз складываем. Теперь в бумажник. Нет, лучше в карман. Еще лучше сжечь. Так надежнее. Хрипунов понаблюдал, как маленькое аутодафе бьется в уродливой пепельнице уродливого чешского хрусталя. Наручные часы бесстрастно показывали, что в столице нашей родины скоро будет час ночи. Здесь, значит, что-то около полуночи. Самое время. Хрипунов быстро обежал глазами номер, подобрал с пола свитер (когда снял, совершенно не помню), взял так и не распакованную дорожную сумку и захлопнул за собой хлипкую гостиничную дверь.
* * *
Языкодержатель для взрослых. Языкодержатель для детей. Языкодержатель пружинный.
* * *
Значит, это была она.
Хасан встал, распрямил плечи, накинул заботливо сложенный женой старый халат. Жизнь вернулась к нему, она снова посвистывала в легких, клокотала в морщинистой межключичной ямке – пусть совсем другая теперь, но все-таки – жизнь. Ибн Саббах шагнул на порог, навстречу смеркающейся крепости, отдал несколько коротких распоряжений, и Аламут только теперь, почти через сутки, осмелился тайно перевести дух. На младшую жену Хасан больше не глядел. И она так и осталась сидеть в своем углу, тихая, непреклонная, ночная.
Наутро со всех проворонивших Хасанов кошмар фидаинов содрали кожу. Живьем. А еще через неделю незаметно умерла младшая жена ибн Саббаха. И сразу же после ее похорон Хасану принесли новенький рикк – огромный арабский бубен, тугой, странно теплый, и Хасан сам повесил его на дверь своего дома – чтобы помнили – и сам стукнул по тонкой смуглой коже костяшками старых пальцев. Ос-венн-цимм – низко отозвался бубен, но Хасан только устало покачал головой – не время еще… Слишком рано.
* * *
Фонари на Дружбе, 39 не горели. Впрочем, и когда Хрипунов был маленьким, они не баловали сограждан еженощной иллюминацией. На подстанции тоже спать хотят. И потом, пацаны все равно лампы поразгокают. А стране опять же – экономия. Хрипунов, не глуша мотор, вышел из машины и, прорвавшись сквозь неистово сомкнувшиеся кусты, подошел к окнам. К родительским окнам. Дом спал, потный, темный, вонючий. Сучил ногами под пуховыми одеялами, всхрапывал, чесался. Темные окна потели изнутри от тяжелого, нездорового дыхания, капли конденсата ползли
