Она умрет раньше, чем поймет, что случилось. А я сделаю новую.

Анна лежала на боку, почти уткнувшись носом в скрипучий кожаный подлокотник, надо было подушку прихватить, тебе же неудобно, эй, ребенок, и мне неудобно, давай-ка подвинемся немножко, вот так. Хрипунов мягко, одной рукой повернул ее лицом к себе, привычно перехватило дух – Господи, сколько гармонии, какая идеальная лепка… Утром в новостях скажут, скольких ты убила этой ночью. А может, и не скажут. У Медоева ведь просто остановилось сердце. Будем надеяться, что от счастья. А у рыбок? Чем тебе помешали рыбки, Анна? Ты же могла принести в мир Абсолютный покой. Я мог принести. Не донес.

– Давай заведем котенка, – пробормотала она, не просыпаясь, и, не просыпаясь же, попыталась улыбнуться; на нежной щеке – нежный рубец, отпечаток мертвой свиной кожи, сшитой маленькими руками проворных тайцев, она все позабыла, мама говорила – заспала – а кем была мамина мама, а мама маминой мамы? Откуда я вообще взялся, такой выродок, ей больше нельзя улыбаться, она не имеет на это права, никто не имеет на это права.

Только я.

* * *

Когда тело последний раз конвульсивно дернулось и затихло, в кабинет, пару секунд для приличия помешкав за дверью, мягко скользнул ангел-хранитель, все тот же коротконогий сутулый азиат, тридцать девять с лишним лет назад принявший на свет новорожденного Хрипунова. Кабинет был абсолютно пуст – только тяжелые книжные шкафы да тяжелый запах. И кокон на сияющем медовым лаком паркетном полу – пустая неподвижная оболочка с черным, дымящимся, изуродованным лицом.

Ангел машинально посмотрел в верхний левый угол – там, где под самым потолком, в нимбе никем не примеченной пыли и паутины, должна была беззвучно метаться ошарашенная, помутневшая от страха, полукруглая, стремительная душа, никого не было.

Никого.

Ангел, тихо хрустнув мелодичными шейными позвонками, огляделся.

Пусто.

Все правильно. Все так и должно быть.

Он подобрал с пола прохладную телефонную трубку, несколько раз щелкнул пластиковыми кнопками и, устало смежив вежды и привалившись слабо мерцающим затылком к стене, замер, ожидая соединения.

Наконец в трубке далеко, но отчетливо щелкнуло, и ангел, не открывая глаз, тихо доложил:

– Он умер.

– Кто? – не расслышали с той стороны.

– Он, – повторил ангел, и зрачки его, прямо сквозь полупрозрачные, рисовые, бледные веки полыхнули тусклым, багровым, нестерпимо концентрированным светом. – Он. Хирург.

И едва слышно прибавил:

– Бог.