Аламут, потому что обезумевшие монголы будут волна за волной бросаться на приступ, пока гора трупов не поднимется вровень с аламутскими стенами, и только тогда по телам убитых в мой дом войдут победители, так стоит ли этого стыдиться? Целый год будет сопротивляться крепость Ламасар, о которой в мире плетут столько несусветной ереси, и ни одна цитадель не умрет без боя, а Гирд-кух продержат в осаде целых двадцать лет. Странно, а я всегда считал это место скучноватым, надо бы заранее сказать тамошнему коменданту спасибо. Что ты жмешься в дверях, Бузург? Подойди. Ты вырастишь славного сына, который принесет тебе славного внука и бесстрашного правнука. Он умрет, как герой. Благодарю тебя за это, старина, и не плачь, что за глупости, я же не жена тебе, стоит ли проливать слезы из-за такой старой развалины, как Хасан ибн Саббах? А ты, Исам, куда ты пропал, зачем бросил меня одного в год моей смерти, будто кошка, покидающая дом, чтобы на пороге разминуться с неминуемым горем? Обещал служить мне, как Богу, а сам знал о Боге куда больше меня, мог бы и поделиться этим с хозяином, косоглазый пройдоха, хотя бы за то, что за последние шестьдесят лет ты был единственным, кого я ни разу не тронул ни посохом, ни пальцем…

Мир распадался на призрачные зернистые пиксели, посетители плавились от адской жары двадцать третьего дня раскаленного мая, призрачным маревом дрожали перед глазами. Холодно. Как здесь холодно! Хасан попытался перевернуться на бок, подтянуть колени к животу, поплотнее закутаться в старый халат – сколько я сносил вас за свою жизнь? Легко посчитать на пальцах одной руки. Я не гонялся за деньгами, вы все это видели, я хотел только одного – покоя. Разве я его не заслужил? Ибн Саббах приоткрыл слабые, размякшие веки – теперь его дом заливало кровью. Густая, яркая, она сочилась сквозь серые стены, вихрила воронки у человеческих щиколоток, с тихим чавканьем лизала лежак у самого изголовья. Хасан благодарно погрузил в нее слабеющие пальцы – теплая! спасибо… как хорошо!

В комнатенке все прибывало и прибывало народу, и Хасан натыкался мутным, заплывающим взглядом то на мокрые ресницы первой жены, то на вытянувшего шею старшего сына, а вон вторая жена, ну что ты воешь, глупая баба, лучше бы ты привела мне маленького Хасана, моего бедного зарезанного малыша… Истово бубнил что-то голос – почти кричал, впервые не внутри, а откуда-то слева и сверху, и впервые Хасан его не слушал, потому что призраки, шелестя, расступились, разошлись, отталкивая друг друга вспотевшими плечами, и Хасан ибн Саббах увидел, как к нему идет живая человеческая женщина с тихим светящимся лицом и удивительными глазами, его любимая девочка, единственная дочка, прожившая от роду всего семнадцать минут. А потом он сам приказал сбросить ее в пропасть. Но она пришла. Все-таки пришла. Значит – простила.

Хасан ибн Саббах с радостным стоном перевернулся на спину, застыл, вытянувшись во весь рост, примеряясь к будущей могиле, а женщина подошла совсем близко, почти вплотную, так что Хасан даже сквозь смерть почувствовал, как чудесно пахнет от нее грудным молоком, настоянным на цветах, и отдыхающим хлебом.

– Ля тахким илла иллах, отец, – прошептала она ласково и улыбнулась так, что Хасана ибн Саббаха в последний раз в его жизни насквозь пробило черным злобным лучом, а потом черный свет рассеялся, а вместе с ним наконец навсегда умолк и голос, так что последнюю секунду своей долгой жизни Хасан прожил совершенно счастливым – без боли и в великой тишине. Но только одну секунду.

Потому что дочь, все еще улыбаясь, наклонилась прямо к его леденеющему лицу и медленно проговорила – кийама. Глаза Хасана выкатились от ужаса, он захрипел, пытаясь вдохнуть побольше смертного земного воздуха, и обмяк на своем каменном лежаке, так и не увидев, как медленно наливаются концентрированной чернотой золотые глаза его дочери и как прямо сквозь ее опечаленное лицо начинает отчетливо проступать другое – тоже женское. Тоже молодое. Но полное такого грозного чудовищного смысла, что далеко-далеко от Аламута Исам непроизвольно передернул зябкими плечами, встопорщив белесые прозрачные крылья, и тихо повторил – кийама.

Воскресение.

* * *

Иглодержатели – Гегара, Троянова, Матье. Тупая лигатурная игла Дешана. Острая лигатурная игла Купера. Лигатурная вилка.

* * *

Сначала он просто плакал, отвратительно, уродливо, надсадно, как плачут только очень взрослые мужчины, давно забывшие, как это ужасно, когда находишь в кустах дохлого котенка с аккуратно выколотыми глазами. Хрипунову понадобился почти литр коньяка – хотя лучше бы, конечно, водки, чтобы укротить этот непристойный, невыносимый вой. Экая странная реакция, ну ты же не маленький, Арсен, честное слово, ну что ты так расстроился, выпей еще, нет, я тоже не знаю, как это получилось. Правда, не знаю. И перестань ты, ради Бога, скулить. Мне поговорить с тобой надо. Слышишь? По-го-во-рить.

* * *

1. В состоянии эмоционального покоя лицо объекта производит на окружающих нейтральное впечатление. Так же нейтрально воздействуют на внешнюю среду слезы (плач, огорчение, гнев, смех и т.д. по всему эмоциональному спектру) объекта.

2. Триггерным механизмом для воздействия является улыбка, вызванная максимальным внутренним подъемом объекта (Счастье? – зачеркнуто. Сильное желание? – зачеркнуто. Любовь?).

3. Пик воздействия приходится на момент угасания улыбки (проверить соответствующие группы мышц, зафиксировать схему). На видео– и фотоизображениях сила воздействия объекта уменьшается на 30—50%, но все равно остается достаточной для того, чтобы…

4. Реакция на воздействие (опытная группа порядка 25 человек, наблюдению доступны только внешние состояния): от крайнего ужаса до эйфории. Абсолютно все наблюдаемые демонстрируют нечто вроде кратковременного паралича воли.

5. Паралич воли.

6. Она ничего не знает.

7. Она ничего не должна знать.

* * *

Очень скоро стало ясно – жить с ней все равно, что с камышовой кошкой, мускулистой, мускусной, опасной. Чуть крупнее обычной, ласково вьется у ног. Но в глаза не смотреть. С рук не кормить. По голове не гладить. Тварь, тихая и хищная. Привычную жизнь пришлось вывернуть наизнанку, перекроить – операции в клинике сократились до минимума, прием вел кто попало, барыни роптали, но Анна больше категорически не желала сидеть дома одна – можно я с тобой, ну пожалуйста, пожалуйста, сияющий взгляд снизу, зажмуриться, прижать поплотнее к груди, чтобы не видеть. Чтобы не выпускать. Даже экономка получила бессрочный оплаченный отпуск, и привычная к ежедневному лоску квартира подернулась тончайшей, туманной пылью и стала еще более гулкой и нежилой.

Между тем Анна хотела в гости. Извини, давай лучше