я к таковым не относился, и меня, что вполне естественно, зачислили разнорабочим. На фотографии, сделанной в то время, я и запечатлён с ломиком в руках. Как можно догадаться, такое положение вещей не могло меня устроить, и я начал искать местечко «потеплее».

Однажды наткнулся на единственную газету, выпускаемую в данной местности, — малотиражку под «уникальным» для того времени названием «Ленинское знамя». Недолго думая, решил «прославиться» на весь городок. Приближался Женский день — Восьмое марта, и я, не особо напрягаясь, сочинил к этой дате стихи:

Голубое такси

Помнишь дом, занесённый вдали

Снегом белым, пушистым, седым?

Ты стояла у дверцы голубого такси,

Чистый взгляд говорил о любви.

Подошла ты к вагону с небольшим опозданьем,

Поезд тронулся с места — Север был впереди.

Ты бежала по шпалам, обливаясь слезами,

Но, споткнувшись, упала на вагонном пути.

Долго дни пролетают, я считаю их жадно,

Но я верю, дождёшься и придёшь ты ко мне.

Пусть суровые годы пробегут безвозвратно,

Но любовь моя снова возвратится к тебе.

Снова снег, белый снег, как на милой картинке,

Снова ты возле дверцы голубого такси,

На щеках твоих снова серебрятся снежинки,

Только это не снег — это слёзы твои…

К моему удивлению, стихотворение было опубликовано, и мало того что я получил за него существенный гонорар, так ещё и почти всё женское население городка с явным интересом стало поглядывать в мою сторону. Я был горд и счастлив, не подозревая, что не за горами тот день, когда эта популярность сыграет со мной не самую приятную шутку.

Всё началось, как мне кажется, с того, что как-то в один из предвыходных дней мы с моими соседями по комнате поехали в единственный поселковый клуб для просмотра какого-то фильма. (Вы не забыли, что я пытался отыскать для себя более тёплое местечко?)

Вполне естественно, я познакомился с директором клуба, и тот сразу заявил, что читал мои стихи, которые ему очень понравились.

А я возьми и спроси:

— Скажите, Иван Иванович, за сколько и на сколько дней вам известен репертуар вашего клуба?

— Дня за три-четыре и на неделю, а что?

— Сегодня я обратил внимание на то, что предвыходной день, а народу — кот наплакал! А фильм, между прочим, приличный…

— Вы правы, но что делать? — горестно проговорил директор. — И на афишах даём анонсы, и по радио объявляем…

— Да кто слушает в наше время радио, тем более местное, а афиши читают единицы…

— А вы можете что-то лучше придумать?

— Могу! — с вызовом заявил я.

— Ну-ну, слушаю… — сказал он не без скепсиса.

— На вашем месте я бы договорился с газетой, судя по тому, сколько людей мне говорили о моих стихах, она пользуется популярностью.

— Так я же печатаю в ней репертуарный план клуба на неделю.

— Да, читал… — отмахнулся я. — Но зрителей нужно заинтересовать содержанием фильма, а название разве о чём-нибудь говорит?

— Вы считаете, что нужно раскрыть сюжет? Но кто пойдёт смотреть фильм, если всё заранее известно? — с сомнением произнёс директор.

— Можно, не вдаваясь в подробности, рассказать нечто интересное, чтобы заинтриговать читателя, который с удовольствием станет зрителем.

— Но для этого нужен специалист по кино… — Директор тяжело вздохнул.

— Так вот он — сидит перед вами…

— Вы?

— Да, я… — с улыбкой кивнул я и рассказал, чем занимался до осуждения.

Мы договорились, что за соответствующий гонорар я буду писать своеобразные рецензии на будущие фильмы. А кроме того, за отдельную плату, разумеется, раз в неделю буду выступать с пятнадцатиминутной лекцией. И в ней расскажу о предстоящем репертуаре клуба в субботу — перед самым заполняемым сеансом, в девятнадцать часов (дело в том, что после этого сеанса всегда начинались танцы, и те, кто покупал билеты на просмотр фильма, могли оставаться и на танцы].

Уже через пару недель директор выдал мне премиальные, заявив, что мои новаторские идеи на тридцать процентов увеличили прибыль клуба. А выступления на сцене клуба и на страницах газеты приносили мне вторую зарплату к той, что я получал за тяжелейшую работу на стройке.

Но однажды мне, не без содействия директора клуба и редактора газеты, пришлось задержаться в клубе. (Менты спецкомендатуры сквозь пальцы смотрели на мои субботние опоздания.)

Когда я танцевал с девушкой, пригласившей меня на «белый» танец, за спиной кто-то шепнул:

— Слушай, Режиссёр, оставь эту бабу, а то беда будет. Горелый не потерпит…

Я повернулся, чтобы пояснить, что меня «эта баба» совсем не интересует и, кроме танца, я ни на что не претендую, но шептавшего за спиной уже не было: вероятно, его что-то спугнуло.

Горелый был местным криминальным «Авторитетом». А тут ну как будто специально снова объявили «белый» танец, и та же самая «баба» приглашает меня. Что делать? Объяснить девушке, что танцевать с ней опасно для здоровья, а её ухажер, как я слышал, один из самых дерзких местных парней? Но простодушно подумал, что коль скоро девушка танцует с разными парнями и приглашает меня, то, наверное, знает что делает, а потому согласился и во второй раз.

Однако, зная нравы местных «братишек», не раз докапывавшихся до «химиков» и по гораздо менее значительным причинам, я решил подстраховаться. И после танца поднялся в свою клубную каморку (да-да, мне удалось подсуетиться и получить «служебную площадь») и достал из потайного места небольшой нож-выкидыш, подаренный одним местным умельцем за стихи, сочиненные для его любимой.

Почему-то мне казалось, что Горелый вряд ли затеет что-либо непосредственно у клуба, а потому, настроившись на худшее, выхожу из клуба и не подозреваю, что опасность намного ближе, чем можно было предположить. Только я сделал шаг за дверь, как в моих глазах словно сверкнула лампа в тысячу ватт. В глазах так потемнело, что некоторое время я ничего не видел, а нижнюю губу пронзила такая сильная боль, что голова закружилась от неожиданности, я в первый момент растерялся и просто остолбенел.

Уже упоминалось, что я зверею, если до моего лица кто-то дотрагивается. А потому, едва мне удалось рассмотреть силуэт огромного, под метр девяносто, битюга, стоящего в окружении трёх приятелей, я вырвал из кармана подарок и нажал на кнопку — холодная сталь со звоном выскочила на свободу и грозно сверкнула в свете лампочки, освещавшей вход.

Я прекрасно помнил драчливые подростковые времена и знал, что любое промедление может