Некоторое время мстительно улыбаюсь, представляя взлохмаченного невыспавшегося Данилевского с красными глазами, памперсами и бутылочкой с детским питанием. И орущего Давида Давидовича, который с хитрым прищуром следит за ним, лежа в кроватке. Как мой младший братец Ирбек.

Стоп, о чем я думаю? Какой Давид Давидович? Я в своем уме?

Бросаю гневный взгляд на сидящего рядом Данилевского. Он непонимающе моргает и вопросительно поднимает брови, а у меня еще больше портится настроение.

— Что-то случилось, Марта? — спрашивает негромко Давид. Упрямо мотаю головой. — А почему ты тогда такая сердитая?

И что мне ему сказать? Если я сама не знаю почему.

Нет, знаю, конечно. Потому что он неисправимый и заносчивый сноб и эгоист, у которого в голове только секс. Как только понял, что ничего ему не светит, так сразу потерял всякий интерес. Разве можно в таких влюбляться? Я может и не отказывалась, если бы он…

Я сейчас серьезно? Серьезно думаю о том, чтобы не отказывать Давиду? Если так и дальше пойдет, я скоро сам заявлюсь к нему в спальню.

Вскидываю голову и с ужасом смотрю на Данилевского. Он подтягивается в кресле, беспокойно смотрит по сторонам и спрашивает с тревогой:

— Марта, ты меня пугаешь. Тебе плохо?

— Нет, — шиплю сквозь зубы, — мне очень хорошо. И весело.

— Я вижу, — скептически отвечает Давид и… отворачивается.

Вот. Я всегда знала, что он патологически неспособный понять женщину засранец. Всегда!

— Будешь торт?

«Ты будешь его есть, а я буду смотреть…»

— Нет уж, обойдетесь! — отвечаю с вызовом, и у него глаза на лоб лезут.

— Я? Но почему я?

Отворачиваюсь, не отвечая, но он волнуется, и мне становится спокойнее. Что-то не нравятся мне эти перепады настроения, прямо качели настоящие, а не настроение. Раньше никогда такого не было. А как вышла замуж, так и началось.

— Мы с моей женой идем отдыхать, — говорит Давид и берет меня за руку. Надо же, соизволил! — Всем спасибо за праздник, спокойной ночи!

Нам дружно желают спокойной ночи и многозначительно улыбаются.

Зря улыбаетесь, никакой Давид Давидович тут никому не светит.

Но все же послушно встаю и бреду следом за катящейся коляской. Как только закрываются дверцы лифта, Данилевский рывком разворачивает меня к себе и требовательно встряхивает.

— Быстро признавайся, что произошло.

— Ничего, — отворачиваюсь, но он берет за подбородок и тянет вниз.

— Не ври. То была как зажигалочка, смеялась, танцевала, глазки сияли, и вдруг как потухла. Я опять что-то не так сказал? Или сделал? Говори! — он тянет сильнее, гневно сверкая глазами, но я отталкиваю его руки.

И скажу. Кто меня остановит?

— Да потому что вы как павлин вокруг меня ходили весь вечер, хвост распушили, за ручки держали, в глазки заглядывали. А как обломилось вам, так и все, уже и напрягаться неинтересно, — очень стараюсь, чтобы звучало как можно более равнодушно, но не справляюсь. Обида так и сквозит в каждом слове.

Давид запрокидывает голову, рассматривает потолок, потом прикрывает глаза. Мы уже у моей спальни, но он своим креслом загораживает дверь. И молчит.

— Мне ночевать в коридоре? — спрашиваю на всякий случай. Просто чтобы напомнить о себе.

Данилевский опускает руку на подлокотник и поднимает голову.

— Марта, как тебя называла бабушка?

Надо отдать должное моему мужу, никто так мастерски не умеет выбить у меня почву из-под ног. Вот скажите, причем здесь моя бабуля? Вот и я без понятия.

— Зачем это вам? — кошусь недоверчиво.

— Просто интересно. Я знаю, что она тебя растила, когда Лейла… твоя мать вышла замуж за Ильясова и переехала сюда.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​— Мартуся, — отвечаю осторожно, все еще ожидая подвоха, — меня и мама так называет, и братья. А папа называл Мартышка…

— Как? — он выгибает брови, а я предупредительно выставляю вперед руку.

— Будете смеяться, клянусь, ни слова больше в этом замке не скажу. Ни одного.

— Не буду смеяться, — он ловит мою руку и улыбается, — и я не смеюсь. Значит, ты обиделась, что я потерял к тебе интерес, когда понял, что не получится сегодня уложить тебя в постель?

Хмыкаю и повожу плечами, хотя меня настораживает это его «сегодня».

— Я надеялся, что ты чуть больше разбираешься в физиологии, особенно мужской, — говорит он, отъезжая от двери. — В любом случае спасибо тебе за прекрасный вечер, сегодняшняя свадьба мне понравилась намного больше вчерашней. И поверь, для женщины нет ничего оскорбительного в том, что ее хочет мужчина. Особенно, если это ее муж. Спокойной ночи, Мартышка.

Он быстро прикладывается губами к моей руке, стремительно разворачивается и исчезает за поворотом. А я растерянно потираю обожженную руку и понимаю, что снова ничего не понимаю.

Глава 17-1

— Мартуся, Мартуся, что же у тебя опять глазки заплаканные и щечки мокрые? — бабуля гладит меня по голове и вытирает щеки. Конечно мокрые, я ревела часа два, наверное, не меньше. У меня и подушка вся мокрая, пришлось на соседнюю перелечь. Перелегла, а там бабуля. — Что ж ты мне сердце рвешь?

— Это все он, — бормочу, утыкаясь бабуле в грудь, — Данилевский! Это он меня доводит. Специально надо мной издевается.

— Он твой муж, глупая, — голос бабули становится строгим и даже немного сердитым, — стал бы он жениться, только чтобы тебя изводить? Ты все придумываешь, Мартуся!

— Ничего не придумываю, — всхлипываю, — он сам сказал, что он договорной муж. Разве настоящие мужья такие?

— А чем он тебе не подходит? — удивляется бабуля с некоторой обидой. — Какой тебе еще нужен?

— Такой, как он… только не такой! — отвечаю и опять реву.

Бабуля как будто сама сейчас расплачется.

— Ну перестань, Мартуся, хватит реветь, лучше скажи, что он не так делает?

— Я ему совсем не интересна, ба! То, что внутри меня, не интересно. Он на меня смотрит как на резиновую куклу из секс-шопа. Которая иногда может говорить, и то ерунду всякую, с которой он ржет. А я не могу так, без любви! Я хочу, чтобы он меня любил, а я его.

С опозданием соображаю, что при бабуле не стоит упоминать секс-шоп, но она похоже за последнее время стала довольно продвинутой.

— Глупости какие, — сердится бабуля, — не ржет он. Это он