Страшный выбор предстоит Нильсу, когда мать ловит Мортена и собирается его убить, а тот по привычке зовет мальчика на помощь. «Нильс слышал эти крики, но не двинулся с места. Медлил он вовсе не потому, что мог стать вновь человеком, если бы мать положила гуся Мортена на убойную скамью. Он сейчас даже и не вспомнил об этом. Просто, чтобы спасти гуся, надо было показаться на глаза родителям, а этого ему страх как не хотелось. “У них и без этого много горя, – думал он. – Могу ли я нанести им еще и этот удар?”». Мальчик забывает о себе – все его мысли только о родителях. Но ради спасения своего товарища (опять-таки не ради себя) он решается заступиться за него. И происходит чудо – Нильс становится человеком. Его смирение, готовность не задумываясь жертвовать собой не остаются без награды.

Но сценой встречи героя с родителями, описанной с удивительной простотой, книга не заканчивается. Последняя сцена – это сцена прощания Нильса с гусями.

Глядя на удаляющуюся стаю, мальчик вдруг ощутил такую тоску по улетевшим друзьям, что ему почти захотелось снова стать Вершком и, как прежде, носиться над сушей и морем вместе со стаей диких гусей. Радость соседствует с печалью, а обретения – с потерями. Но, по С. Лагерлеф, в этом нет ничего страшного. Недаром в сказке говорится, что Нильсу «почти» захотелось лететь с гусями.

После всех испытаний, после всего, что он пережил, Нильс Хольгерссон готов принимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее потерями, со всей горечью. Ведь он теперь знает, что нет ничего чудеснее, чем возвращение домой.

Силе и величию материнской любви и милосердия посвящена лучшая сказка С. Лагерлеф «Подменыш».

(К сожалению, эта сказка не настолько известна читателям. Адресована она детям старшего возраста и взрослым. Детям лет до 11-ти эту сказку читать не стоит.)

Троллихе понравился человеческий ребенок, и она украла его, оставив взамен своего – безобразного, жуткого уродца.

Простодушная крестьянка, которая была «не больно сметлива», готова согласиться со своим рассудительным мужем, предлагающим оставить тролленка в лесу. Но ее сердце не дает ей так поступить – она не может бросить тролленка на произвол судьбы, ведь он «все же, какой он ни на есть, – детеныш». И крестьяне забирают его к себе в дом. Но отец, ослепленный горем и убежденный «разумными» доводами соседей, хочет избить тролленка[30].

И мать, кажется, готова отступить. «Хорошо, если он это сделает, – подумала она. – Я такая глупая. Я никогда не могла бы избить невинного детеныша». Но в простоте сердца оказывается намного больше разума, чем в премудрости века сего, которой следует крестьянин. Сбываются слова Евангелия о том, что «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрое».

«Но только муж ударил тролленка, как жена кинулась к нему и схватила мужа за руку.

– Нет, не бей его! Не бей его! – умоляла она.

– Ты, верно, не желаешь получить назад нашего ребенка, – сказал муж, пытаясь вырвать свою руку.

– Ясное дело, я хочу получить его, – ответила жена, – но только не таким путем.

Крестьянин поднял было руку, чтобы снова ударить детеныша, но, прежде чем он успел это сделать, жена заслонила тролленка собой, и удар достался ей.

<…>

Он молча постоял в ожидании, но жена по-прежнему лежала на полу, защищая своим телом тролленка…»

Крестьянка просто кидается на защиту слабого, принимая на себя удар, предназначенный тому, кого видеть в своем доме ей намного горше, чем мужу. Она сердцем чувствует, что нельзя делать добро, совершая злые поступки. «Таким путем», как предлагает муж, можно только умножить зло в этом мире. А потом останется только жалеть, ведь дети, которых вернули домой с помощью подобной жестокости, не живут, как она слышала, долго.

«Но уж такой она уродилась: если на ее пути вставал кто-нибудь, кого все ненавидели, она старалась изо всех сил прийти бедняге на помощь. И чем больше страданий выпадало на ее долю из-за подменыша, тем бдительнее следила она за тем, чтобы ему не причиняли ни малейшего зла». Женщина на деле исполняет слова апостола Павла: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром». Женщина взяла на себя тяжкий крест – она не только заботится о тролленке так, как заботилась бы о собственном ребенке, но и претерпевает презрение соседей, насмешки слуг, холодное отчуждение со стороны любимого мужа.

Крестьянин долго пытается терпеть кажущееся ему безумным поведение жены. Но когда тролленок поджигает их дом, а крестьянка вместо того, чтобы уничтожить, дважды вытаскивает его из пожарища, крестьянин говорит, что не может жить вместе с троллем, и уходит.

«Когда жена услыхала эти слова и увидела, что муж повернулся и ушел, она почувствовала, как в душе у нее словно что-то оборвалось. Хотела она поспешить за ним, да тролленок тяжелым камнем лежал у нее на коленях. У нее не хватило сил стряхнуть его с колен, и она так и осталась сидеть». Кажется, загорись в ее сердце в это мгновение ненависть к тролленку, она бы придала ей сил (ведь он «тяжелым камнем» лежит у крестьянки на коленях), но как раз этого чувства у нее в душе уже нет, она его избыла, отрекаясь от себя, от своих желаний[31].

Теперь для крестьянки как будто все кончено.

Но происходит неожиданность. В лесу крестьянин встречает своего сына, который говорит, что идет к матушке.

«– Не ходи к матушке, – сказал крестьянин. – Ей дела нет ни до тебя, ни до меня. Сердце у нее не лежит ни к кому, кроме большого, черного тролленка.

– Вы так думаете, батюшка? – спросил мальчик и заглянул в глаза отцу. – Тогда, может, поначалу мне лучше с вами остаться?

Крестьянин почувствовал такую радость, что слезы чуть не хлынули у него из глаз.

– Да, оставайся только со мной! – произнес он, схватил мальчика и поднял его на руки. Он так боялся еще раз потерять сына, что пошел дальше, не выпуская его из объятий.

Крестьянин чуть замедлил шаг и стал выспрашивать мальчика.

– Расскажи, как тебе жилось у троллей?

– Иногда бывало трудновато, – ответил малыш, – но, когда матушка бывала ласкова к тролленку, троллиха бывала ласкова ко мне.

<… >

Не успел ребенок произнести эти слова, как крестьянин круто повернул назад и начал быстрыми шагами спускаться в долину.

– Не знаю, как это могло получиться, – сказал он, – но, сдается, от тебя