исторически обусловленным симптомом этого состояния, хорошо изучены[210]. В конце концов, именно Шарко ввел эту позу в научный оборот. Поскольку он был прародителем психоанализа, можно сказать, что тема внушения родилась вместе с этой теорией. Роль Шарко в этом вопросе — общепризнанный факт, но очевидно, что выгнутое тело как симптом истерии было свойственно и тем пациентам, которые никогда у него не лечились. Даже если все эти случаи подтверждают аргумент о внушении — эту необычную позу стали повсеместно считать симптомом конкретного типа травмы, — по-прежнему остается открытым вопрос, почему люди с такой готовностью воспроизводили ее. Действительно ли причиной этому были врач и его сила внушения? Арка истерии снабдила инструментом для выражения ощущений мужчин и женщин, страдающих от боли и травмы, которые не укладывались в рамки ситуативных диагностических категорий[211]. Истерией, в особенности в XIX и первой половине XX века, называли самые разные состояния. Под этой мощной концептуальной крышей умещалось множество психологических и психосоматических симптомов. Разумеется, женщинам диагноз «истерия» ставили гораздо чаще: считалось, что первопричиной загадочных заболеваний — чрезмерной эмоциональности, упадка сил, общей чувственной иррациональности — являются женские половые органы. Но и мужчин истерические приступы не обходили стороной (хоть это зачастую и подвергало сомнению их мужественность). Они указывали на недостатки характера, нехватку силы духа и т. д. Проявления истерии того периода прекрасно задокументированы, существует огромный массив фото- и изобразительных материалов. Однако исследователи нередко забывают, что эти позы могут выражать ощущения истинной боли, страдания и травмы.

В случае недиагностированной и недиагностируемой травмы арка истерии стала способом подтвердить наличие заболевания. По меньшей мере она привлекла внимание медицины. Нередко этого подтверждения было достаточно, чтобы назначить соответствующее лечение. Таким образом, рожденная клиническим внушением, арка истерии выполняла важную функцию — она выражала вполне реальную боль. Это вовсе не значит, что пациенты намеренно изгибались, разыгрывая истерическое состояние. Вернее будет сказать, что арка истерии — это словно бы неосознанное и естественное порождение культурного сценария, который одни пишут, а другие считывают. Приступы истерии, как правило, не были притворством. Просто появился новый способ выявить ряд заболеваний, для которых на тот момент не существовало убедительного объяснения, описания и лечения.

Буржуа долгое время глубоко интересовалась психоанализом, знала о важной роли истерии в психоаналитическом дискурсе и хорошо представляла, насколько нарративы о «проблемных» женщинах строятся на мужском взгляде[212]. Но, по ее мнению, Фрейд «взял ложный след» и «ничего не сделал для художников», в отличие от «скромного» Шарко, который был «всего лишь исследователем, а не теоретиком»[213]. Изогнувшийся в арке мужчина — это уже нарушение общепринятых представлений об истерии[214]. Отсутствие гендерных признаков привлекает внимание к тому, как проявления и выражения страдания определяют или нарушают границы мужского и женского. Отсутствие головы у фигуры символизирует отказ от главенства мозга, психики и лица, фокус внимания переводится на место фактического переживания боли — тело. Кроме того, у него нет рук. Буржуа говорит об этом так: «Без рук ты не можешь защитить себя»[215]. Безрукость приравнивается к беззащитности. Более того, глядя на глянцевую, отполированную поверхность скульптуры, этого полумесяца страданий и мольбы о помощи, зрители видят в первую очередь свое отражение. Буржуа черпала вдохновение в собственной боли и эмоциях, но ее вотчиной становится боль и травма как удел человеческий. Очевидно, болью можно делиться. Так она говорила о живописи Фрэнсиса Бэкона: «Я сочувствую ему. Его страдание говорит со мной. <…> Я сопереживаю Бэкону, хотя не чувствую того же, что чувствует он»[216]. Глядя на то, как это подвешенное, агонизирующее тело медленно вращается вокруг своей оси, мы прежде всего видим свое искаженное «я». В качестве завершения приведу еще одно высказывание Луизы Буржуа: «Арка истерии говорит не только о страдании, но и о его выражении, о болезни, а также о возможности коммуникации»[217].

Глава 4. Страдание. Хроническая боль и болевой синдром

Произведения искусства, о которых шла речь в предыдущей главе, косвенно, не используя язык хронической боли, рассматривали не острые случаи, но боль, которая не проходит. Хроническая боль — понятие современное, но это не должно удерживать нас от анализа болевых синдромов прошлого. Современный характер «хронического состояния» поможет разобраться в том, как определяется и по-новому устанавливается переживание боли, причем, как правило, делается это со стороны. В последнее время понятие хронического состояния применяют историки инвалидности, а хроническую боль исследуют с точки зрения пациента, используя понятия вроде crip-time («время калеки»), чтобы объяснить политическую и эмпирическую дистанцию между теми, кто испытывает боль, и теми, с кем эти люди взаимодействуют. В этой главе я продемонстрирую преимущества и ограничения этого нововведения. Я со скепсисом отношусь к применению диагностических категорий к прошлому, которое ими не оперировало, и вместо этого стремлюсь к пониманию продолжительной боли в контексте, в котором этот опыт приобретал значение для человека. Это не просто теоретическая эквилибристика (если таковая вообще возможна), но стремление сохранить опыт в его историческом контексте. С одной стороны, мы имеем дело с изменчивой областью знаний о хронической боли на фоне сдвига значений, приписываемых боли, с другой — наблюдаем трансформацию общественных отношений. Перемены в знании о боли связаны с постоянными изменениями представлений о ее значимости — как среди специалистов, так и в повседневной жизни. Во многих отношениях хроническая боль со своей бессмысленностью ставит современную медицину в тупик, но в прошлом люди находили способы выразить такую боль и даже наделяли добродетельным содержанием собственные бесконечные страдания. В то же время было немало тех, кому не удавалось доказать врачам наличие боли, — ее списывали на разыгравшееся воображение или даже на нервное расстройство и психическое отклонение. Такие люди терялись, оставаясь наедине с бессмысленной болью, которая не вписывалась ни в один существующий сценарий. Современному сценарию хронической боли присуща своя специфика. Скажем, как осмыслить категорию боли, которая затрагивает около 40 % всех взрослых жителей планеты? Это настолько гигантская проблема, что ее с легкостью относят к разряду «нормы», а в иных случаях рассматривают исключительно с точки зрения затрат: хроническая боль означает нетрудоспособность, потерянное время и упущенную выгоду. Возможно ли адекватно описать хроническую боль в таких рыночных понятиях? Можно ли с их помощью эту проблему решить?

Создание науки о хронической боли

В начале книги я писал о нестабильности определений и некоторых научных сценариях, при помощи которых формировалось медицинское знание о боли. Большинство существующих исторических объяснений боли неприменимы к современному