под ложечкой, и я пошел к Дюле. Обсудить эти новости. Увы, с ним мне поговорить не удалось. Я его просто не узнал: каким сияющим от радости он был в среду и каким подавленным и замкнутым теперь — всего два дня спустя. По поручению «шефа» Дюла часто ходил в город на задания, и с каждым разом возвращался он все более мрачным.

Домой нас не отпустили, и радость маленького Кулача испарилась. «Шеф» позвонил Денешу по телефону, дал указание: всем оставаться на своих местах. И подкинул нам еще работенки: расклеивать воззвания, передавать дальше, по цепочке, какие-то донесения. Вечером в субботу заявился и сам, собственной персоной. Голодный как волк. Мы едва успевали подавать ему на стол. Затем, основательно захмелев, ни с того ни с сего сцепился с Дюлой.

— Ничего, — твердил Жаба, — мы этим краснопузым рано или поздно всем удавочку на шею накинем. Двадцать пять партий пусть создают, не возражаю, а вот коммунистов мы снова загоним в подполье! Посидят себе в потемках, как в доброе старое время.

В лице у Дюлы — ни кровинки. Да и мы все, за исключением смуглого Павиача, стояли побледневшие.

В прищуренных глазах «шефа» снова вспыхнул недобрый огонь. Маленький Аттила вцепился в рукав моей куртки. Я почувствовал, как он дрожит всем телом. А во мне все закипело. Если сейчас «шеф» поднимет руку на Дюлу, я брошусь на «шефа». Друга в обиду не дам.

Но «шеф» лишь ощерился в улыбке до ушей, сверкнул золотыми зубами, а мне снова припомнилась его кличка: Жаба.

— Дурачок, — рассмеявшись, сказал он с притворной ласковостью. — Я же пошутил. Шуток не понимаешь?

«Шеф» сел на свое место у стола и принялся жевать хлеб с салом. Но Дюла продолжал стоять возле него. Он будто обдумывал, что делать дальше.

— Ладно, — сказал он в конце концов. — Пожалуй, лучше будет, если я отсюда уйду.

Наступило молчание. Нет, напряжение не миновало. Мы все вдруг почувствовали, что это и есть решительный момент. Если уйдет Дюла, вместе с ним уйдем и мы. И сюда больше никогда не вернемся. Все уйдем. Не только малыш Аттила, который уже весь извелся, тоскуя по дому. «Шеф» прожевал хлеб, стараясь не глядеть на Дюлу, сказал:

— Поступай, парень, как знаешь. Доложу о тебе в штаб. У других, я полагаю, есть на этот счет свое мнение. Кто не струсил, останутся со мной. А у тебя, я вижу, поджилки затряслись.

«Шеф», наверное, ожидал, что мы снова примемся смеяться, как тогда, над конопатым Аттилой. Но на этот раз никто даже не улыбнулся. Вслух мы, правда, сказать ничего не решились, но и по нашим лицам он понял, что все мы — за Дюлу. А Дюла повторил, упрямо сверкнув глазами:

— Что ж, коли так — уйду.

Жаба вдруг вскочил, достал из портфеля сложенный лист бумаги, сунул его в конверт, надписав адрес, сказал:

— Ладно, иди. Но вот это донесение ты еще отнесешь. И вернешься сюда с ответом. Дело важное, а мне некогда. В другом месте меня ждут. Иди, убедись сам, что прав был я, а не ты. Удивляюсь я тебе. Уйти именно теперь, когда мы уже победили? Думаю, что ты еще и сам об этом пожалеешь. Я же не держу здесь ни тебя, ни других. Не хотите — можете убираться. Но это последнее задание ты, надеюсь, выполнишь?

Мы все ждали затаив дыхание, что скажет в ответ Дюла.

— Ладно, задание выполню. Последнее! — сказал он медленно и неохотно.

Мы продолжали прерванный ужин, но про себя каждый из нас решил: оставаться здесь не дольше, чем Дюла.

Понемногу спало и напряжение, но Дюла был по-прежнему задумчив и молчалив. И только малыш Аттила был обеспокоен. К своему удивлению, я заметил, что по его веснушчатым щекам катятся слезы. Он ведь еще в этот вечер рассчитывал быть дома. А то, что мы остаемся еще на день, повергло его в отчаяние.

В девять вечера Жаба — в кожанке, с неизменным портфелем в руке — удалился. На лестнице он надел себе на рукав повязку с красным крестом, вышел и сел в ожидавшую его небольшую машину — тоже замаскированную красными крестами на дверцах под санитарную.

6

Как видно, у малыша Аттилы нервный шок. Всю ночь его знобило, он бредил, беспокойно вертелся и плакал во сне. В конце концов Денеш уступил ему место на диване. Укутали мальчонку потеплее, я лег с ним рядом, чтобы он во сне не скатился на пол.

Я тоже плохо спал. Только задремлю, Аттилу снова начинает колотить лихорадка. К утру жар у него начал спадать. Я уже повернулся на бок и зарылся головой в подушку. Решил, что до обеда и не проснусь. Но тут вдруг отчаянно затрезвонил телефон. Денеш вскочил, снял трубку, что-то пробормотал сначала себе под нос, потом более внятно: «Ясно. Есть. Будет сделано». Положив трубку, он уселся в кресло и принялся пальцами ерошить свою гриву, чтобы окончательно проснуться. Поднялся с дивана я, начали вставать и другие, спавшие кто в креслах, кто на кровати, кто на полу. Только мой конопатый Кулач спал на диване как убитый.

— Подъем! — скомандовал усталым голосом лохматый, как барсук, Денеш.

Он уже окончательно проснулся. Но в его бесцветном голосе звучали разочарование и усталость. Да и все остальные ребята тоже сидели измотанные, вялые.

Быстрее всех привел себя в порядок Дюла. Встал, подошел к окну. Начинало светать. За окном молчала предутренняя тишина. Я подошел к Дюле и несмело положил ему на плечо руку. Он, не оборачиваясь, вполголоса, почти шепотом, сказал:

— Два дня назад, вот так же поутру, я был в Лёринце[8]. Наши осадили здание райкома. Вдруг среди наших пронесся слух, что к осажденным подходят подкрепления. Наши на всякий случай залегли, притихли. Подходят грузовики. Один, другой, третий. С них спрыгивают венгерские солдаты. Наши по ним — из автоматов.