Онлайн
библиотека книг
Книги онлайн » Историческая проза » Том 2. Копья Иерусалима. Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов

Шрифт:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 134
Перейти на страницу:
ждал, чтобы его скорее позвали. Он говорил: «Знайте, мои дорогие, что на свете нет незначительных вещей, потому что этот жеребенок, если Богу будет угодно, станет самым благородным боевым конем; теленок — самым отборным быком во всей округе, а дитя — воином, подобным Роланду Ронсевальскому». Говорил он это совершенно серьезно, многое передумав, узнав и повидав. Люди его любили, и я изведала счастье наблюдать, как они приходят к нему за советом и помощью, будто бы к своему старшему брату, а вовсе не к полновластному господину. Для него же ощущать себя столь нужным и уважаемым было праздником души. В то время, когда девушка становится женщиной, я, как и остальные, просыпалась мрачной — он обнимал меня и говорил: «Вставай веселей!». Брату Рено, занимавшемуся выездкой с нашим конюшенным Юрпелем, он кричал: «Веселей, сынок! Все одолеешь!» Все в Молеоне шло с радостью и весельем. Я не думаю, чтобы в деревне были несчастные, ибо жил такой человек — Анселен, мой отец, с его проницательными глазами и открытой душой, подсказывавшей ему слова, доходящие до сердца каждого. Награда ему — столь низко и мало ценившему себя — покоиться в земле Иерусалима. Так что и по смерти своей он будет воодушевлять и направлять своих людей.

— Продолжай… продолжай, прошу тебя…

Только я один заметил это «ты». Сам он уже не владел собой. Жанна была охвачена воодушевлением, увлечена воспоминаниями, а Рено играл в шахматы с неким Гио, который не слишком внимательно следил за своими пешками.

Раз за разом она становилась все смелее и смелее, забывая начинать свою речь со слова «государь», и сразу переходила к делу. А он, в свою очередь, забывал говорить «сударыня», и звал ее попросту, как и положено в ее возрасте, по имени: Жанна. Рено ничего не смыслил в этих тонкостях и видел лишь особую милость в этой скромной непринужденности, глупейшим образом полагая в том свою собственную заслугу. Я вовсе не собираюсь бросить в него камень; у каждого — свой конек, у него — честолюбие; но повторяю: ему тогда было только семнадцать лет, и всю жизнь он провел в подчинении — весьма относительном, конечно! — которого требовал от него Анселен.

— Скажите мне, Жанна, чему же посвящаете вы эти вечера, когда вам совсем не холодно? — спрашивал король.

— Вас удивляет такое времяпрепровождение?

— Конечно!

— Так вот, когда мы сидели в тепле и свете от горящих поленьев, держа в руках стакан с вином или смакуя медовый пряник, щелкая испеченные в золе каштаны и откусывая кусочками цукаты, частичка нашей души бродила в этой стуже, среди скованных инеем деревьев и по замерзшим прудам, расчерченным полозьями саней. Она отыскивала в дуплах зверушек, высматривала птиц, присевших на ветки, и, в силу противоречивости человеческой природы, она смущалась их несчастием, искренне их жалела и одновременно утешалась теплом под крышей своего дома и кругом хороших друзей.

— Боже мой, теперь мне приоткрылось это счастье — это мне-то, знавшему лишь палящее солнце, жгучие пески, скачки по пустыне и ту единственную свежесть, которую дает оазис… Но чем же вы занимались? Господин Анселен играл с приятелем в шахматы, а молодые люди и дамы в это время танцевали? Или же какой-нибудь трубадур пел вам свои песни?

— Ни мой отец, ни его друзья никогда не были столь знатными господами. Обычно он проводил время в кругу наших людей и соседей; лучшим же его другом был наш сержант Юрпель, который в это время обычно поднимался на башню, чтобы застать врасплох стражника. А тот в такую пору только и ждет, когда его сменят, да греет свои окоченевшие пальцы возле переносной жаровни, которую устанавливают наверху.

— Ну а там, внизу, о чем вы вели разговоры?

— Рассказывали об охоте и пели. Мы не вели светских бесед; каждый говорил о своем, делясь нехитрыми размышлениями, или же пел что-нибудь простенькое. Но мы были счастливы в эти часы. Старые служанки, руки которых не привыкли оставаться без дела, пряли пряжу. И жизнь текла так быстро, что кажется сном, от которого я просыпаюсь только сейчас.

— Иногда жалко просыпаться…

— Мне — никогда. Однажды в нашу дверь постучался какой-то изможденный человек, дрожавший от холода. Я принялась за ним ухаживать, и травяные отвары остудили его горячку, а яичные желтки вернули здоровый цвет лица, однако он продолжал кашлять кровью. Он понял, что дом наш не из тех, где для бедных — лишь пустые речи, и испросил моего отца позволить ему умереть здесь. Он успел немного поучить меня музыке и завещал мне свою лютню, сделанную из прекрасного волокнистого дерева с фигуркой Мелюзины на конце грифа.

— Феи Мелюзины, покровительницы лузиньян?

— Да, она слывет волшебной строительницей их мощных замков, но это лишь легенда, бабушкина сказка, пыль в глаза, обман, что лишь дети примут за чистую монету.

— А что, у вас совсем не любят лузиньян?

— Их считают напыщенными и самодовольными.

Услышав эти слова, Бодуэн лукаво улыбнулся, но воздержался от каких-либо замечаний по поводу этих слов.

— Вот здорово. А что же вы пели под эту лютню? То, чему научил вас этот странник?

— Что вы, у него, бедняги, голос был уже совсем слаб! Я пела наши народные песни, совсем глупенькие и безыскусные, да слушатели мои были невзыскательны.

— Ради всего святого, можно ли мне услышать хоть одну из них?

Но, поняв неуместность своей просьбы, он спохватился и стал извиняться:

— Жанна, я совершенно забыл, что вы в трауре.

Ответ ее ошеломил и озадачил Рено, равно как и меня, но это было только начало. Да и сам ответ мало чего стоил в сравнении с тем блеском глаз, с тем бесценным даром, что в первый раз в жизни достался ему:

— Поскольку я уверена, — проговорила она тихим радостным голосом, — что отец мой вкушает сейчас райское блаженство, почему бы не веселиться и нам? Если вам, государь, доставит удовольствие мое пение…

Она попросила принести свою лютню, и то, что она затем спела, на редкость соответствовало тому вечеру: было ни грустно, ни весело, но просто и прекрасно:

В скорбной юдоли

Страданье и горе

Мне не страшны.

Живу любовью

Для лучшей доли

И цвета весны.

Из всех красавиц

Другом ему

Одна я буду

Пока живу.

Ни король, ни Рено, ни даже я, все время бывший начеку, не поняли с первого раза тайного смысла и цели этой песни. Лишь сама жизнь, лишь

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 134
Перейти на страницу: