– Что, курёхи, квохчете? – на пороге показался волхв. – Рыжуха, ступай до вечевой стогны. Держись опричь дуба. Здоровый такой, ну Исаак укажет.

Владка обернулась на Божетеха и застыла. Стоял перед ней не пузатый доброй дядька, а строгий и суровый муж: на лбу складка глубокая думная, борода топорщится, глаза серебром мечным сияют.

– Батюшки… – Белянка брови высоко возвела, глядя на Божетеха. – Это ж откуда такой явился? Дяденька, ты и на себя-то непохожий. Вылитый волхв. И рубаха, и посох, – и потянулась, глупая, к палке.

– Не тронь, – Божетех голосом упредил. – У волхва два духа. Один в теле, другой в посохе. Моя сила по тебе и ударит. Идите с Исааком к стогне, а мы с Владой погодя.

Рыжая и черноокий двинулись неторопко, а Божетех повернулся к ведунице:

– Держись за моим плечом, отстань на шаг. Смотри вперед себя, рот не разевай. Скажу говорить, говори, скажу молчать – прикуси язык. А остальное сама думай. Кому улыбки кидать, а кому взгляды злые. Идем нето, не инако толпа-то уж собралась. – И пошел, будто поплыл.

Влада вздохнула раз, другой и двинулась за волхвом. Так и миновали проулок, вышли на широкую улицу. А там народу тьма! Со всех домов шли люди слушать вече, судьбу свою вершить.

Божетех шагал, как по своим хоромам: широко, да без оглядки на других. Ему кланялись, пускали вперед себя. На Владу смотрели с интересом, шептались:

– Вот так пава. Правду говорят, ведуньи красу приманивают. Одёжка-то какая…

– Вечор травницу видала, говорит, что дочку ей выходила. Дитё рожденное сберегла. Куделиха и та хвалила, а она скупа на слова-то такие.

Влада повернулась и улыбку кинула чуть заметную. Обе сплетницы и замерли, уж потом поклонились, заулыбались в ответ.

До вечевой стогны дошли не без труда: толпа собралась знатная. Если бы не почёт волхву, так бы и топтались позади всех. Теперь же встали на вечевой ступени под столбом с ликом Сварога.

Влада приметила впереди толпы Глеба Чермного, тот стоял сам-один, а вкруг него пусто было. Видно, опасался его народец, шарахался. Ведуница отвернулась поскорее, завидев, как Глеб окаянный на нее смотрит, жжет взглядом ярким.

– Вой славный, парень горячий, – Божетех сотворил грозный лик, народец пугал, а сам потешался над Владкой, шептал ехидно: – Глядит-то как, а? Опасайся, ведунья, погорит на тебе наряд византийский. Ой, курёха, говоришь сердце у тебя в лоскуты? А чего ж тогда краснеешь, как девка нещупаная? Слыхал я, как второго дня сопели на моем крыльце. Чего ж прогнала Глебку? Глянь, стать гордая, корзно богатое, меч длиннющий.

Не стерпела Влада, ткнула кулаком в спину волхва:

– Слыхал ведь, так чего пытаешь? – шипела не хуже гадюки.

– Чего я там слыхал-то? Медовуха уж дюже хороша была. А вон и твой муж, Влада. Всё семейство привел, сына взял. Верно мыслит, Нежата. Коли князем его выкрикнут, так сразу и покажет род свой и семя свое. А парнишка крепенький, только залелеянный.

Если б не гордость, не злоба, Владка бы заплакала, глядя на мужа-обманщика, на жён его и сынка – отцову отраду. Тяжко было смотреть на них, себя жалеть, чуять, что обездолили, выкинули.

Себя не уронила, голову повыше подняла, и смотрела на людскую толпу, что шевелилась, будто волнами шла, как Волхов в непогоду. Пёстро, шумно, а промеж того и тревожно на стогне. А как иначе? Нового князя выбирать, старого спихивать – завсегда трудно. Чего ждать непонятно, к чему уготавливаться – неведомо.

А Чермный добавлял злости: прожигал взглядом, брови гнул. Влада и не хотела глядеть на него, а гляделось. Да и на Нежату кидала взоры. Разумела, что оба похожи, едва ли не братьями смотрятся.

Сам Скор стоял прямо, за спиной прятал обеих жен, а потом увидал Владу. Ведунья и не помнила такого-то его взгляда. И огонь в нем, и горечь полынная, и отчаяние яростное. Головы не склонила, ответила взором твердым, ледяным. Но сердца унять не смогла, знала, что на самом его донышке теплится малая надежда, что слово свое сдержит, объявит ее женой при всем честном народе. Себе врала, себя обманывала…. И, все ж, надеялась.

Меж тем на вечевую ступень поднялся старый посадник, Наум Удалых, заговорил тихо, важно:

– Новоградцы, собрались мы нынче рядить. Молва идет про князя нашего, Завида. С дружиной по землям мечется, а на столе и не сидит. К торговым людям без внимания, к ремесленным – токмо по оружному интересу. Страда вскоре, а князя нет. Кто правит, новоградцы? Нежата Скор! Так зачем Завид? Хочет шататься по полям и весям, так туда ему и дорога. Что мыслите, честные?

Шум поднялся, но не громкий.

– Наново Скоров на стол сажать? – подал голос ремесленный. – Еще не спихнули одного, а уж другой лезет.

– А ты, Сует, не кричи, – подал голос купчина толстомордый. – Нежата за всех болел, пока брат его дружину водил. Со всеми уговорился, и задышал торг. Ай не так? Цельный день то в торговой сторонке, то в ремесленной! Почто нелепое говоришь?

– Ага, прямо весь такой доброй Нежата, аж до отрыжки, – сердилась дородная торговка. – Чай, не в убыток Скорам правил. Вон Гостомыслу поборы снял, тот место мое на торгу занял и стоит, щеки раздувает!

Влада смотрела и слушала, едва рот не открывала от изумления. Посадные загомонили, промеж себя спорить начали. Ведуница хоть и держала лицо, но опасалась, как бы драка не началась. Народец-то горячий, озлённый.

Заметалась взглядом по стогне, напоролась на взор Чермного: тот смотрел неотрывно, бровями показывал, мол, видала? Дразнился на тетку толстую, что кричала громче всех: и щеки надул, и глаза выпучил. Веселил Владку исподтишка.

Ведунья, забыв горе свое, прыснула смешливо и тут же себя укорила. Выпрямилась, но косилась на Глеба, что улыбался и дразнился теперь на Гостомысла Скора. Владка оглянулась на Нежату и обомлела. Тот стоял белый, как снег, брови свел к переносью и, по всему было видно, ярился.

– Всех Скоров озолотим, а сами голодать будем! – надсаживалась торговка.

Ей вторил тощий посадский:

– Во-во! Все в род, все под себя!

Тут Владка услыхала голос Чермного – ехидный и негромкий:

– Глузд, а ты б кого крикнул? Лестьку Бурого?

Вече притихло; все оглянулись на Лютого Волка, что парой слов унял шум и гам.

– А чем он плох? – Глузд вопрошал с опаской, даже издалека боялся Чермного.

– Тебе-то ничем. Ты ведь по уши в роду Бурых увяз? Ай не так? И хоромы рядом, и репища поблизости. Да и женка твоя их племени. Себе выгоды стяжаешь?

Тощий притих, смотрел сторожко на воя, помалкивал. Молчали и люди опричь. Тишина пала на стогну, да звенящая, тревожная.

– Лютый Волк рядить взялся? – раздался голос сердитый из толпы. – Нарезал, кровушки испил и притёк нас поучать?

Владка смотрела на Чермного, и чуяла странное. Не жалела его – слишком горд да силен – но разумела, каково это, когда без вины виноватят. Помнила видение свое еще опричь насады и Глебову ярость на ворогов, что живи лишали ради воровства и потехи. Поняла и то, что никто ему не поможет сей миг. Сама одиночкой жила, знала, как тяжко без родни, как муторно.