Последнее слово обрезает, будто опомнившись.

— Но такие травмы, — качает головой. — Ладно бы ещё носы поразбивал… тебя кто этому научил, Колчин?

— Жизнь? Улица? Судьба? — предлагаю варианты. — Что, собственно, случилось, господин капитан?

— Ничего особенного, Колчин, — с ядовитейшим сарказмом отвечает капитан. — Ну и что, что они — азербайджанцы, калечить их зачем? И себе жизнь искалечил. Под уголовное дело ведь пойдёшь.

Угу. Разбежался. С трудом давлю наглую ухмылку. Мне шестнадцати лет нет ещё, так что обломитесь уголовное дело заводить. Хотя за какие-то вещи могут и с четырнадцати под монастырь подвести, но там юридически жутко тягомотное дело. Помню бессилие полиции против молодёжной банды в нашем городе.

— Самое малое, тебя из университета выпрут.

Интересно, что всё-таки произошло-то? Трясу память, что-то должно остаться, искин упрямо занятые ресурсы освобождать не хочет. И тут капитан допускает ошибку, от которой искин взвывает от восторга.

— Пиши обо всём, что произошло, — капитан пододвигает лист бумаги и ручку.

Пока пишу шапку «Оперуполномоченному такому-то от такого-то. Показания по поводу…» сопротивление держу. А потом сдаюсь.

— А можно мне ещё несколько листов. И давайте я отсяду, чтобы вам не мешать…

Сдержанно обрадованный моей сговорчивостью, капитан снабжает меня затребованными ресурсами. И как только отсаживаюсь за другой стол в отдалении, снова выпадаю из реальности.

Это не одна и не две задачи, это класс задач. Нерешённых или совсем нерешаемых. Вот что я выяснил. И когда пошёл парадоксальным путём, не упростил, а усложнил задачу, вдруг появляется перспектива её решения. Туманная, но хоть так.

Искин разгоняется не на шутку, почувствовав мой азарт. Исписываю лист за листом, зачёркиваю негодные или ошибочные варианты, продолжаю дальше. Осталось совсем немного…

— Это что такое⁈ — в голосе капитана, нависшего над столом безмерное удивление.

— Щас, щас, подождите ещё немного, господин капитан… — прячу исписанное себе на колени, закрываю плечом и головой следующий лист. Нельзя меня сейчас отрывать.

Математические выкладки невозможно выдать в виде сплошного текста. Обычные человеческие слова, сложенные в предложения, подобны комментариям в программах. Поясняют, отмечают этапы, но, по большому счёту, не нужны. Полицейский вдруг обнаруживает, что мои «показания» по большей части состоят из формул довольно жуткого вида. Настолько его потрясает этот факт, что примерно минуту стоит, как молнией поражённый. Чего мне хватает, чтобы торопливо накидать ещё несколько строчек.

Складываю и прячу листы в карман. Искин медленно отступает в подсознание, оставляя лёгкий звон в голове. Оцениваю опасность интеллектуального истощения, как ниже средней. Но напрягаться даже вполсилы сегодня больше нельзя.

— Вставай, студент, — приказывает капитан и выводит меня из кабинета.

Спускаемся со второго этажа, уходим в коридор, вместо одной стены — решётка. В один из отсеков обезьянника меня и запирают. После удовлетворения просьбы сводить в туалет и дать напиться. Как только искин отступил, разыгрывается аппетит, но понимаю, что кормить меня здесь точно не будут.

Стоит лишь лязганью замка отрезать меня от мира и свободы, немедленно вцепляюсь руками в решётку и вполголоса ору:

— Свободу Юрию Деточкину! — и добавляю в усталое лицо капитана: — А где мой адвокат? Требую адвоката! Почему мне не дали сделать последний звонок?

— Хватит паясничать, Колчин. Допрыгаешься ведь…

— Доброго вам вечера, господин капитан. И спокойного дежурства, — благовоспитанно прощаюсь с его дюжей спиной.

И ложусь на широкую скамью, скамью подсудимых. Притомился я что-то.

14 сентября, воскресенье, время 20:10.

Москва, полицейский участок по Гагаринскому району.

— Чего вы городите, молодой человек? — на меня строго смотрит ещё один мужчина.

На этот раз со мной разговаривает штатский. То есть наверняка не штатский, но в обычном костюме. Выглядит моложе капитана Дорохова, сорока лет точно нет. Во взгляде тёмных глаз чувствуется профессиональная неумолимость. По должности положено. Всё-таки следователь из прокуратуры. Или следственного комитета при прокуратуре. Не очень разобрал его бормотание. Уловил только имя — Скоков Андрей Михайлович.

Вытащили меня к этому чину десять минут назад. А ещё за четверть часа до этого к моей зарешечённой конуре подходили двое. Кроме Скокова, как только что выяснилось, ещё один пожилой мужчина, седой и со взором орлиным и недоверчивым.

— Этот? — седой мужчина горного вида тычет в меня пальцем. — Ты зачэм моего сына искалечил, с-шканаман…

Последнее слово не понял. Ругнулся, небось, на родном наречии. Следователь его уводит.

И теперь начинает допрос довольно скучным голосом. Но вот скука резко исчезает на моём ответе о дате рождения.

— Вы спросили — я ответил. Что не так, господин следователь?

— То, что ты врёшь! — следователь бросает ручку на стол. — Ты студент второго курса, так?

— Так.

— Выходит, тебе не меньше восемнадцати лет!

— Не выходит, — поправляю и с упоением наблюдаю растерянность в его глазах.

Есть прекрасные моменты в жизни, есть. Ловите их люди, и наслаждайтесь!

— Как мне может быть восемнадцать лет, когда я в четырнадцать окончил школу и поступил в МГУ? — безмолвно добавляю взглядом: считать разучился?

— Паспорт есть?

— В общежитии.

Следователь, немного подумав, принимает решение:

— Хорошо. Я запишу с твоих слов, но если ты соврал, то ответишь за дачу ложных показаний.

— Не пойму, что вас смущает? Года четыре назад девятилетняя девочка на психфак поступила. Правда, долго не продержалась, — продолжаю наслаждаться ситуацией.

— Я предупредил, — не отрываясь от писанины, бурчит следователь.

— Я услышал, — отвечаю безмятежно.

— Что можешь сказать по факту произошедшего? — издалека заходит.

Но я не обязан догадываться, на что он намекает.

— А что произошло? До сих пор никто не сказал.

— В 16:10 сего дня тебя задержали на площади Ломоносова. Находящихся рядом ребят увезли в травмпункт. Всех троих. И все трое показали на тебя, как виновного в их избиении. У одного сломана челюсть, у второго — рука, у третьего сильно повреждена нога. Подозрение на закрытый перелом.

— Клевета, — заявляю со спокойной наглостью. — Я ни на грамм не виноват в их избиении и в их травмах.

— Это как? — смотрит на меня совсем уж по-рыбьи. — Они сами себя избили?

— В какой-то мере можно и так сказать. Никто их не вынуждал нападать сначала на девчонок, наших студенток, а потом на меня. Имею право на самооборону, как любой гражданин Российской Федерации, и воспользовался им.

Немного подумав, добавляю:

— Правом на самооборону. Гарантированным