Шрифт:
Закладка:
Когда-то я преподавала в Чикаго, в аудитории с низким потолком из пенопласта. Можете представить, в каком я была восторге, когда один из студентов проткнул его черенком швабры и оказалось, что за ним скрывалось еще три метра свободного пространства, а наверху – старый потолок, декорированный штампованными оловянными панелями. Люди похожи на эту комнату: за искусственно заниженным потолком скрываются наши таланты. Утренние страницы – это швабра, с помощью которой можно обнаружить их истинную высоту.
Драме место на бумаге
Сегодня стихия разбушевалась. Ветви сосны трепещут под порывами ветра. Птички жмутся поближе к стволу в поисках укрытия. Я сижу в гостиной, спокойная, несмотря на непогоду. В конце концов, драме место на бумаге. Бытует мнение, что жизнь писателей драматична, но это ошибочный стереотип. Лучше всего, когда жизнь писателя лишена драмы. Нам лучше держаться подальше от бушующих страстей. Об этом я и напишу сегодня. Слова одновременно приносят мне спокойствие и ясность.
Болезненные удары судьбы научили меня, что бурные переживания высасывают из писателя творческие силы. Наша эмоциональная энергия не бесконечна, и, если мы растрачиваем ее попусту, это сказывается на нашем творчестве. Двое моих близких друзей-писателей затеяли ожесточенную ссору. «Встань на мою сторону», – умолял меня каждый из них. Но то, что удовлетворяет их эмоциональные потребности, идет во вред их творческим нуждам.
«Я уверена, вы сможете во всем разобраться», – сказала я им обоим. Ответом на нежелание вмешиваться стал эмоциональный шантаж: каждый из них заявил, что будь я настоящим другом, то встала бы на его сторону. Я не поддалась на провокации. Я на собственном опыте убедилась, что увлекаясь бурными переживаниями, теряю творческие ресурсы. Когда я этого не знала, то позволяла себе вовлекаться в жизненные перипетии друзей, и за это приходилось платить. Работа над романом, которая шла очень хорошо, ни с того ни с сего стопорилась. Я вдруг понимала, что у меня нет годных идей, нет вдохновения. Те два часа после обеда, что я ежедневно выделяла на работу, теперь уходили на телефонные разговоры, во время которых я по очереди выслушивала причитания каждого из своих друзей.
«Прекращай упиваться переживаниями», – посоветовала я одной из скандалистов, когда та позвонила, чтобы спросить совета. Я рассказала ей о том, как участие в подобных патетических перепалках помешало мне создавать достойную драматургию на бумаге. Это могло послужить уроком и ей.
«Все решат, что я плохой человек, – жаловалась она. – Меня сочтут бессердечной, если я откажусь от участия».
«Что важнее? – спросила я. – Твое творчество или репутация благопристойного человека?»
«Если ставить вопрос таким образом, ответ кажется очевидным, – ответила она. – Мое творчество важнее, к тому же я становлюсь весьма неприятной, когда у меня не получается хорошо писать». И вот скрепя сердце моя подруга положила конец препирательствам со своим другом. В ее жизнь вернулось спокойствие, и она снова стала писать. Она твердо решила, что отныне драматизировать будет только на бумаге.
Драмы бывают внутренние и внешние, но и те и другие в равной степени вредны для писателя. Переживания, которые провоцируем мы сами, проявляются в виде беспокойства или общего чувства тревоги. Но я пришла к выводу, что всегда лучше сесть за работу, чем поддаваться переживаниям.
У меня есть одна близкая подруга-писательница, которая страдает тяжелой формой депрессии. Тоска мучает ее не первый месяц. Поначалу она решила, что все дело в коронавирусе, но, когда пандемия сошла на нет, винить ей стало некого, кроме самой себя.
«Я так тебе завидую, – сказала она мне. – Писательство – твое основное занятие».
«Тем же оно может стать и для тебя, – стала уговаривать я. – Пиши о чем угодно и обо всем сразу. Описывай свою жизнь, в том числе и депрессию. Думаю, стоит начать писать, и тебе полегчает».
«Но, Джулия, мне слишком плохо, чтобы писать, – возражает моя подруга (надо сказать, весьма драматично). – Я не могу писать. Мне нечего сказать».
«Чепуха, – ответила я. – Депрессия – превосходный стимул, чтобы взяться за перо». Неделями, если не месяцами, я уговаривала свою подругу перестать попусту тратить время и начать писать. «Это просто страх, – уверяла я ее. – Беспочвенная боязнь того, что тебе будет нечего сказать».
«Не приукрашивай», – противилась моя приятельница. «А вдруг мне правда нечего сказать?» – драматично вздыхала она.
«Просто начни, – уговаривала я. – Начни с фразы “Мне нечего сказать”. “Мое сердце – пересохший колодец”». Я едва ли не умоляла ее взяться за перо. Она весела, когда пишет, и находиться в ее компании приятно. Но, когда она перестает творить, она не только грустит сама, но к тому же сильно угнетает окружающих. «Тебе есть что сказать, – заверила я ее, – даже если ты утверждаешь, будто “сказать тебе нечего”».
«Везет тебе, – упрекала она меня, – тебе легко писать. А вот я не в настроении». Она капризничала, как непослушный ребенок.
«Мне легко писать, потому что я научилась браться за дело, а не драматизировать или ждать подходящего настроения. И ты можешь поступить так же».
Я чувствовала, как она упрямится. Ей не удавалось побороть в себе желание драматизировать. Я вдруг поняла, что в моих утренних страницах появились упоминания о том, что моя подруга перестала писать. Ее творческий кризис завел в тупик и нашу дружбу. Я устала слушать о нескончаемых причинах для бездействия. Быть может, и она сама устала от своих оправданий, потому что как-то раз она мне позвонила и в ее голосе я услышала явную радость.
«Я снова пишу, – ликующе провозгласила она. – Я поняла, что все это время отталкивалась от представления, будто в моих утренних страницах должен быть какой-то смысл. Что они должны являть собой пример “хорошего” текста. Но стоило лишь попробовать писать, и я почувствовала себя просто великолепно».
Я не стала рассказывать своей приятельнице о том, что ее творческий кризис поставил под угрозу нашу дружбу.
