– Я же сказала, что не сделаю ничего против твоей воли. У меня ведь тоже никого нет, кроме тебя. Да, я помирилась с родителями, но ведь жить с ними я уже никогда не буду. Мы с тобой как два обгорелых дерева, Лешка – все сгорело, только мы остались. Вроде и жить нечем, но и умирать еще рано, – проговорила я, заглядывая в его глаза. – Мы можем жить только вместе, а по отдельности нет смысла…Ты чувствуешь это?

Пока я произносила это монолог, меня охватило странное ощущение, что что-то не так, я огляделась по сторонам, перевела взгляд на лежащего мужа и увидела сжатую в кулак левую руку. Я не сразу поняла даже, что случилось – рука, безжизненная еще сегодня утром, сейчас была сжата в кулак с такой силой, что побелели костяшки… Осторожно, точно боясь спугнуть, я коснулась пальцами кулака, погладила, и он медленно разжался. Это усилие далось Лехе очень тяжело – лоб покрылся испариной, лицо исказилось, губа закушена почти до крови.

– Лешенька, родной, ты сделал это! Я сейчас… – я сорвалась с места и побежала в ординаторскую, схватила там за руку обалдевшего до немоты невролога из Краснодара и потащила его в реанимацию, на ходу пытаясь объяснить, в чем дело.

Невролог долго тормошил Леху, колол левую руку иголкой, сгибал, разгибал и все время качал головой:

– Ну, братец, это, скажу я вам, очень большой прогресс, очень! – заключил он, закончив осмотр. – Рефлексы живые, подвижность в наличии, сила вернется постепенно, в этом я абсолютно уверен.

– Док, а с правой-то что? – спросил Леха, стараясь привстать на локте начавшей работать руки.

– Вот это лишнее! – заметил невролог, указывая мне на эти потуги. – Это пока прекратить нужно. А с правой… что ж, правая тоже все вспомнит, поверьте. Массаж, иглоукалывание назначим, там видно будет.

– Доктор, а можно ему гантели? – спросила я, и в глазах Кравченко ясно прочитала благодарность.

– Что? А, да, можно, но только не слишком тяжелые и по времени не очень долго.

– Спасибо.

– Пока не на чем, – улыбнулся он, выходя из палаты.

…Назавтра Рубцов припер две гантели килограммов по пять. Раньше Леха легко поднимал тяжести в три-четыре раза больше, но эти пять покорялись с огромным трудом, он то и дело ронял «железку» на пол, матерясь и покрываясь испариной, а мне приходилось закидывать эту штуку обратно на кровать. Это происходило раз по восемь-десять в день, а когда я дежурила, приходил Рубцов. Он неплохо справлялся с обязанностями сиделки при Лешем и успевал помогать мне. Я забегала в бокс к Лешему на пять-десять минут, чтобы не злить Леху. Рубцову я все объяснила, и он понял, но при этом хмыкнул и странно на меня посмотрел, а к самому Лешему я зашла как-то ночью, когда выдалось относительно спокойное дежурство, и просидела у него почти три часа, пытаясь как-то объяснить причину того, что не появляюсь совсем. Но Костя все понял и без моих объяснений, он и без них все знал.

– Я сказал Лехе всего одну фразу, только одну, не смог больше. «Завидую тебе, у тебя опять самая лучшая женщина» – это было все, что я смог ему сказать. Зато он много мне наговорил. Мы трое суток лежали с ним в каком-то разбитом доме, не могли выбраться, нас везде искали. Лежали и разговаривали. Знаешь, когда находишься в сантиметре от смерти, начинаешь по-другому оценивать всю жизнь, и свою, и чужую. И я не врал, говорил, как есть – ему опять повезло, его ждали, а я… кому я-то нужен? Даже в плену я думал о том, что, к счастью, моя смерть никого до самоубийства не огорчит и мне легче было от этой мысли – я никого не заставлю страдать своей гибелью. Все время, пока Леха волок меня на себе, я думал, что уж если нас найдут, то я должен успеть и закрыть собой его, чтобы ты не страдала, чтобы он вернулся к тебе. Но, видишь, не сбылось, не успел, прости… Но он все же жив, с тобой, и это для меня главное. Я не осуждаю его, поверь, за то, что он не пускает тебя ко мне, на его месте я вел бы себя так же. Нельзя делить того, кто принадлежит тебе, еще с кем-то.

– До чего же вы с ним похожи, даже противно, – вздохнула я. – Кравченко сказал мне то же самое. Мне никогда не понять ваших детдомовских приколов. Я не могу не приходить к тебе, Костя, если бы не ты, меня, возможно, не было бы уже… – я взяла его забинтованную руку.

– Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя обязанной мне, – жестко проговорил Леший, стряхивая мою руку. – Обещай, что больше никогда ты не заговоришь об этом! – потребовал он. – И убирайся от меня к чертову Кравченко, – добавил он уже с улыбкой. – Иди, Марьянка, я спать хочу.

Он легонько толкнул меня в сторону двери. Умный и проницательный Леший всегда понимал меня так, как надо, за что я была ему безмерно благодарна.

…Леха поправлялся, но его правая рука так и не работала почти. Зато левой Кравченко орудовал совсем как раньше, все увеличивая вес «железки», с которой не расставался. Рубцов, принося очередные грузы, ругал меня на чем свет стоит, а я только посмеивалась, наблюдая, как заметно потяжелевшая гантель с легкостью летает в Лехиной руке от рамы кровати к плечу и обратно. Он подмигивал мне, не прерывая занятий, и я чувствовала, что он постоянно думает обо мне – как я, что делаю. Объем работы значительно уменьшился, иногда выпадали такие дежурства, что мы могли всю ночь просидеть в ординаторской и до одури пить чай и играть в карты, а то и просто спать по очереди. Костенко иногда шутил, что вывез нас на курорт, жаль, мол, только, что купаться негде. Ко мне иногда во время дежурства приходила Лиза, и мы с ней болтали.

– Молодец муж у тебя, – сказала она как-то, – не сдается, хотя мог давно пенсию по ранению получать, еще после того раза.

– Ему нельзя, у него молодая жена, – хохотнул довольно мерзко кто-то из докторов. – Зачем ей муж-пенсионер?

Я резко повернулась от шкафа, где в этот момент искала заварку, и зло спросила:

– Кто это сейчас сказал?

Окинув взглядом притихшую ординаторскую, я остановилась на реаниматологе Борисове, средних лет мужичке, который прибыл сюда пару недель назад.

– Это вы, Игорь Александрович?

– А что, разве это не