ним и троном встала стройная фигура. Золотистое многослойное одеяние с вышитыми цветами персика перехватывал в талии усыпанный драгоценными камнями пояс; в высокой прическе дрожали подвески на шпильках, украшенных золотыми фениксами. Императрица обернулась – и Даичжи подавился воздухом. В голове его осталась одна мысль: красная нить судьбы, что крепится у всех к щиколотке, обвила его шею, позволив второму своему концу упасть в руки этой невыразимо прекрасной женщины.

Страх за брата и племянника, близкое ощущение смерти, боль – все отодвинулось, отдалилось, ушло прочь, отступило перед этим белоснежным лицом, бровями, изогнутыми словно ветви дикой сливы, нежными лепестками губ, глазами-звездами, освещавшими, казалось, весь зал – так ярко пылали в них негодование и ярость. Но на Даичжи эти глаза смотрели с состраданием, и свет их туманился будто от слез, слез жалости и злости.

– По какому праву вы вмешиваетесь в правосудие, Ваше Величество? – подался вперед император, сжимая кулаки.

– Это правосудие? – ее голос зазвенел презрением. – Ваше Величество, вы подозреваете в заговоре юношу, едва справившего совершеннолетие, и маленького мальчика?

– Вам прекрасно известно, что на церемонии вступления в должность главы старший брат этого юноши и отец этого мальчика попытался совершить государственный переворот! Если бы не вовремя остановившие предателя адепты клана Чжао Ляо, власть бы сегодня уже сменилась!

– Ваше Величество, казнь уже свершилась, довольно смертей! Не оставляйте клан Хань Ин без правящей семьи, пощадите молодого главу и ребенка, который уже лишился родителей! Ваш сын едва ли младше этого мальчика, к чему жестокость?

– Назовите более убедительную причину их пощадить! Милосердие обходится власти слишком дорого.

– Если милосердие для вас не причина, пусть причиной будет моя жизнь. Я ручаюсь за то, что они ни в чем не виноваты. Если вам этого недостаточно, назовите свои условия, – она говорила с императором на грани почтительности и почти обжигала холодом. Это не походило на разговор любящих супругов – больше на спор незнакомцев, если не врагов.

Повисла тишина.

– Отлично, – уже спокойнее произнес император. В глазах его зажегся нехороший, опасный огонь. – Я помилую их на трех условиях. Первое: брат предателя вступит в должность главы клана здесь и сейчас и принесет мне клятву повиновения. Второе: отныне и впредь я запрещаю применение духовных сил любого уровня на территории каждого из императорских дворцов на каждой из земель в пределах Жэньго. Третье: любая ваша встреча с родственниками и представителями любого из кланов будет с этого дня проходить в присутствии служащего ведомства по надзору за заклинателями.

– Я согласна.

Что? Почему?

– Развяжите их и принесите артефакт!

Дальнейшее Даичжи помнил смутно: тяжесть клановой мантии на плечах (спасибо, что не оставили в нижних одеждах – хватило с него унижений), слова клятвы в верности императору, жжение вокруг запястья левой руки – будто раскаленную полосу обернули, как при пытке преступников, печальное лицо императрицы, вновь полет на мечах сквозь ночь… А потом он уже ничего не помнил, потому что свалился в лихорадке.

Придя в себя через неделю, Даичжи оказался главой клана Хань Ин – главой, потерявшим всю семью, кроме маленького племянника. Прежний шалун и заводила, мелькавший серебристой рыбкой по всей резиденции, Дацзюэ притих, замкнулся в себе, неукоснительно соблюдал все правила и ни на шаг не отходил от дяди: даже спал в его кровати, пока тот болел, и ни у кого не хватало духу ему запретить. Левое запястье нового главы обвивала татуировкой печать мофа шиянь: иероглифы связывания, подчинения, покорности.

Ни дела клана, ни нуждавшийся в заботе и внимании племянник не позволяли отныне соблюдать глубокий траур, как того требовали приличия. Однако белые одежды Даичжи оставил – не мог не оставить, – лишь перехватил их поясом клановых цветов. Гуань тоже пришлось надеть, но он выбрал самый простой, серебряный, без резьбы и насечек.

И с тех пор не носил ни одного украшения.

В первый же день, едва Даичжи пришел в себя и смог сесть в постели, ему принесли письмо от императрицы Вэй Чуньшэн. В нем она выражала ему самые глубокие соболезнования, а также рассказывала, что произошло в ту ночь на самом деле. По ее словам, Дацзиншэнь, не дожидаясь окончания церемонии, вместе со своим отрядом попытался убить императора, но был схвачен вместе с женой и обезглавлен на месте. Подозревали, что в заговоре участвовал и клан Чжао Ляо, на чьих землях размещалась столица последние десять лет, но, поскольку присутствовавшие на церемонии его адепты почти сразу приняли сторону императора, обвинять их оснований не нашлось.

Несмотря на выверенные выражения и общий деловой тон, чувствовалось, что императрица искренна в каждом слове. Вспоминая ее глаза в тронном зале, Даичжи просто не мог думать иначе, хоть и понимал, как смехотворны его внезапные чувства и надежды. Но она справлялась о здоровье Дацзюэ…

Открытая Вэй Чуньшэн истина должна была повергнуть Даичжи в еще большее горе, но он не проронил ни слезинки. В глазах было сухо, как в полной обмана пустыне Ляо, лишь билось в голове: «За что, дагэ? За что ты так со мной? Чем провинился твой сын? Почему ты не сказал мне правду?» Но некому было задать вопрос, и некому на него ответить. Выходило, что все заговорщики до последнего погибли вместе с Дацзиншэнем. От бывшего второго наследника ждали, что он возьмет все в свои руки, взлетит драконом над всеми бедами и трудностями, а он ощущал себя карпом в сухой колее[165], которому драконом стать не суждено.

Ответить на послание требовали если не желания, то приличия, пусть внутренний голос и шептал: «Она не ждет твоего ответа; опомнись – где Ее Величество и где ты, будь ты хоть главой всех кланов сразу!» Но Даичжи составил письмо, полное благодарности за подаренную жизнь и заверений в вечной преданности, и, вдохновленный и признательный, все же приписал в конце, промаявшись с пару кэ:

Дикий гусь одинокий

Не ест и не пьет,

Лишь летает, крича,

В бесприютной печали.

Кто из стаи

Отставшего путника ждет,

Коль друг друга

Они в облаках потеряли?[166]

Письмо улетело во дворец, а через пару дней резиденцию Хань Ин посетили нежданные гости: братья Вэй, наследники и будущие главы клана Вэй Далян и, как уже было известно Даичжи, двоюродные братья императрицы. Им недавно исполнилось по тринадцать лет, оба были высокими, тонкими как стебли бамбука, с непокорными гривами иссиня-черных волос, еще не знавших гуаней, с такими же изогнутыми бровями и звездными глазами, как у двоюродной сестры. Они прибыли без сопровождения, на мечах держались вполне уверенно и, скорее всего, разрешения на визит в клан Хань Ин у тети не спросили.

Коротко поздоровавшись и представившись, братья перешли к делу прямо во дворе, еще раз поправ ногами все своды правил приличия.

– Господин Хань, – сказал старший, Вэй Юншэн, хмуря брови-луки, весь – как натянутая тетива. Даичжи едва не обернулся, чтобы позвать отца, и только потом сообразил, что он теперь и есть «господин Хань». «Второй молодой господин Хань» умер вместе со старшим братом. – Наша любимая сестра поручилась за вас жизнью, и мы слишком ее уважаем, чтобы оспаривать подобное решение, но хотим удостовериться, что она о нем не пожалеет. Поэтому мы здесь, чтобы предупредить: ее жизнь зависит от вашего благоразумия. Мертвые уже мертвы, но живые должны жить – и не пристало благородному мужу торопить их вслед за первыми.

Братья кротко поклонились – еще слишком осторожные, чтобы озвучивать до конца столь явную угрозу, – снова глянули своими странными глазами, в которых горели степные костры и взмахивали крыльями ночные птицы, и улетели, оставив не только восхищение наставниками Вэй Далян, что вложили в еще детские уста столько мудрости, не усмирив дикого нрава, но и тоску по их сестре, запертой во дворце с нелюбимым мужем.

Вскоре императрица прислала новое письмо, в котором приглашала Даичжи с племянником навестить ее и сына в землях клана Янь Цзи. Императорский двор уже переехал на новое место и теперь обживался на побережье. «Раньше А-Цзюэ был частым гостем, – писала Ее Величество, – они играли вместе с А-Синем. Понимаю, что вам сейчас