Шрифт:
Закладка:
Я ничего не отвечаю. Моим единственным утешением в жизни всегда была моя мать, ее прикосновения, ее голос. Я не могу представить свою жизнь без всего этого.
«Бабушка и дедушка приперли к стене мою мать, и она рассказала им о своем романе с австралийцем. Видишь ли, она проводила с ним целые дни».
«Пока вы были на чердаке?»
«Да, мяуча, как кошка. Мой дедушка велел ей убираться, поэтому мы уехали и жили в квартире в Лондоне с этим австралийцем. Они поставили мою кроватку на кухне, выложенной красной плиткой. Мне было три года. Я помню, там были крысы, и по ночам они забирались в мою кроватку. Мне было так страшно. Но мне нравилось спускаться в метро – в то время оно служило бомбоубежищем. Я помню целые ряды коек и как чужие люди угощали меня сладостями и гладили по голове. Эти люди подарили мне так много любви».
Она закуривает сигарету, глубоко затягивается и медленно выпускает дым. Она захлопывает зажигалку. Где-то в кустах начинает стрекотать сверчок.
«Видишь ли, я действительно верю в то, что можно повлиять на людей, которые находятся рядом, – говорит она. —
Будучи искренним, делясь собой, ты отдаешь им частичку себя, они думают об этом, а затем делятся частичкой себя с кем-то еще. Я думаю, именно так мы меняем мир. По одному человеку за один раз.
О, осторожно – какашки».
Я обхожу их стороной. Несмотря на то, что мы находимся на дороге, поблизости есть деревни – и повсюду пасется скот. Должно быть, здесь прошли несколько коров.
«Ты заметил? – спрашивает она. – Такова жизнь. В один момент ты бредешь вперед, погруженный в глубокие мысли, а в следующий чуть не наступаешь на какашки».
Мы оба весело смеемся. Дорога изгибается, и вот он – металлический крест на высоком деревянном столбе, возвышающийся на гребне холма.
«Смотрите», – указываю я.
«Вижу, и что это?»
«Крус-де-Ферро», – говорю я.
Розанджела рассказала мне о традиции, по которой паломники привозят камень со своей родины и оставляют его у основания этого креста. Когда мы приближаемся к нему, то видим, что груда камней уже размером с небольшой холм.
«Вы можете себе представить, сколько паломников понадобилось, чтобы сложить его?»
«Боже, – говорит Кэт, – вот что мы оставляем позади себя».
Я с разбега забираюсь на вершину груды. У меня в кармане лежит камень с римского золотого рудника. Я сажусь на кучу, прислоняюсь к деревянному столбу, затем кладу свой камень к остальным. Древний камень на древнем памятнике. Мне это нравится.
Спускаясь, я останавливаюсь на полпути и провожу руками по камням. Они все разные: зазубренные, гладкие, цвета песка, черные, как древесный уголь. Должно быть, понадобилось очень много паломников, чтобы сложить эту гору – камень за камнем, каждый из которых был перенесен на сотни миль. У всех нас, как сказал бы Лоик, свои раны, и все мы работаем над тем, чтобы излучать свой свет.
Я не первый человек на свете, у которого был жестокий отец. И уж точно не единственный, кто запутался в том, что ему делать со своей жизнью. Лоик был не первым, кто достиг дна. Розанджела была не первой, кому разбили сердце. Рон был не первым, кто потерял близкого человека. Кэт была не первой, кого не любила мать. Даже в одиннадцатом веке у паломника были радости и страдания, точно такие же, как и сегодня. Детали, возможно, и отличались, но то, что делает нас людьми, остается неизменным.
Пока я стою там, наслаждаясь этим кратким мгновением, испытывая некоторую гордость за себя и гадая, что бы подумал об этом Лоик, Кэт бросает свой камень к подножию груды и продолжает путь. Я не могу удержаться от смеха. Так похоже на нее: никакой помпезности или показухи, просто выброси этот чертов камень и двигайся дальше.
Я сползаю вниз, отряхиваю пыль со штанов и, прищурившись, смотрю на крест. Где-то в этой куче есть камень Розанджелы, еще один – из предыдущей поездки Рона на Камино, три – от мэра Ларрасоньи. Людей, которых я, скорее всего, никогда больше не встречу.
Я ухожу, чтобы догнать Кэт. Вскоре Крус-де-Ферро скрывается за холмами. Мы медленно идем вместе, ни один из нас ничего не говорит. После того как она выкуривает две сигареты, я решаюсь задать вопрос.
«Скажите, – спрашиваю я, – вы поддерживаете связь со своей матерью?»
«Она умерла».
«О, простите».
«Знаешь, я помню, как однажды она была добра со мной, когда гладила белье. Это единственное приятное воспоминание, которое у меня осталось о ней, – она замолкает, ее лицо суровеет. – Она была жестокой женщиной. Она использовала в своих интересах всех, кого могла, спала с любым мужчиной, с которым хотела, безмерно пила и всегда ссорилась со своим мужем. У нее было больше мужчин, чем горячих обедов».
Я расхохотался. Просто не смог удержаться. Внезапно мы оба начинаем смеяться, хихикать.
«Извините, – говорю я, – эти горячие обеды…»
«Ах да, это распространенное английское выражение, – она издает смешок, затем пожимает плечами. – На самом деле, это ужасно. Моя мать только один раз приехала навестить моих детей, и то на час. У нее были такие прекрасные внуки, и она никогда не подозревала, какими замечательными людьми они стали. Иногда, когда я думаю о своих детях, у меня слезы наворачиваются. От того, какие прекрасные вещи они делают. От того, как они чертовски умны. А она ничего этого не увидела. Лишила себя такой радости».
Она умолкает, тук-тук-тук. Затем закуривает еще одну сигарету.
«А что насчет вашего отца?» – спрашиваю я.
«А что с ним?»
«С ним у вас отношения были получше?»
«Он вернулся с войны, когда мне было четыре года. Он пришел домой, и моя мать сказала мне: “Это твой отец”. А я посмотрела снизу вверх на этого незнакомого дядю и выпалила: “Ну да, у меня много пап”. Думаю, именно тогда он, должно быть, перестал обращать на меня внимание. Он обвинял меня в том, что я сказала правду».
Она делает несколько затяжек, выдыхает. За ней простираются холмы, поросшие вереском и горчицей, маленькие желтые цветочки слегка колышутся на ветру.
«После войны мы переехали и жили в Австрии, где служил мой отец. Все, что я помню, – это безумная красота. Мы жили в гигантском замке с мраморными лестницами и слугами».
Я наблюдаю за вереском сквозь дым: волнистые пятна цвета лаванды
