«Шахта – она здесь».

Пауза.

«Что с ней случилось?»

Я смотрю вниз, на камни.

«Время. С ней случилось время».

Я роюсь вокруг, пока не нахожу камень, достаточно маленький, чтобы поместиться в моей ладони. Я тру его пальцами и уже знаю, что я с ним сделаю. Ястреб парит на ветру в вышине. Некоторое время я смотрю на него, думая о костях, разбросанных по кладбищу в стране Смерти, о римлянах, добывающих золото, о прахе моего отца, плывущем по реке, о том, как мы со Сью открываем подарки рождественским утром. Может ли что-нибудь длиться долго? Я хватаю еще один маленький камешек и карабкаюсь обратно к Кэт.

«Смотри-ка, – она улыбается с гордым видом. – Ты все-таки нашел свою шахту».

Я протягиваю ей камень: «Вот часть того, что осталось».

«О, это чудесно, – улыбка становится шире. – Вот что хорошо в друзьях. Они находят разные вещи».

Мы прислоняемся к своим рюкзакам, скрестив ноги и обхватив руками колени. Ветер охлаждает пот на моем лице.

«Послушайте, Кэт, – говорю я, – если ничто не длится вечно, то что же тогда остается?»

«Любовь».

«А что будет после того, как мы уйдем?»

«Мальчик мой, будет еще больше любви».

Я принимаю ее ответ и засовываю его глубже в карман, как камешек из золотой жилы. Я верю этой женщине. Я чувствую, что то, что она говорит, – это правда.

Нам пора идти. Я встаю, протягиваю руку и осторожно помогаю ей подняться.

«Там есть плита, на которой написаны наши имена».

Она отряхивает свои шорты. «Не сомневаюсь».

Мы идем по тропе и оставляем руины позади.

«Однажды, – говорит она, – я расскажу тебе свою историю смерти».

День двадцать восьмой

Мы с Кэт идем медленно: тела сгибаются под порывами ветра, ботинки месят красную глину. Тропа, окруженная кустарником и высокой травой, петляет по холмам. Солнце греет мне шею, но все равно холодно.

Она спрашивает меня о моем детстве.

Ничего особенного, говорю я ей: родился и вырос в Нью-Йорке, родители развелись, когда я был маленьким, я не особо любил своего отца; ну, знаете, как это обычно бывает. Затем я чувствую тот самый неприятный зуд. Поэтому я меняю тему и рассказываю о паломниках, которых мы встретили. Зуд проходит. Она идет слева от меня и задумчиво наблюдает за мной, но ничего не говорит.

«А у вас? – спрашиваю я. – Каким было ваше детство?»

Ее глаза долго всматриваются в горизонт.

«Я вырвалась из презерватива, – наконец говорит она. – Меня даже не должно было быть на этом свете».

Тишина нарушается только звуком ботинок, скребущих по камням.

«Я всегда чувствовала себя вопросительным знаком, – продолжает она, – как будто мне приходилось извиняться за свое существование».

Высоко в небе, лениво описывая спирали, парит ястреб.

«Кэт?»

Она поворачивается ко мне: «Что?»

«Вы же не верите во все это, правда?»

Крошечные морщинки вокруг ее рта становятся глубже. Она слегка двигает головой, как будто стряхивая что-то с себя. «Когда мне было шесть, моя мать сказала мне, что никогда не хотела ребенка, но резинка лопнула. Я даже не знала, что такое резинка, но никогда этого не забывала».

Я начинаю протягивать руку, чтобы коснуться ее руки.

«Когда я росла, она снова и снова твердила мне, что я никогда не буду красивой и мужчинам от меня будет нужно только одно».

Мой инстинкт подсказывает мне, что нужно сказать что-нибудь, утешить ее. В то время как у меня вошло в привычку уклоняться от вопросов, эта женщина открывается мне, обнажая свою душу. Но я начинаю понимать, что в ее историях есть какая-то цель, как будто она пытается поделиться чем-то, что мне нужно знать. Я опускаю руку.

«Видишь ли, я родилась недоношенной, весом три фунта три унции, и меня поместили в инкубатор. Мне повезло. Добрый врач в Ирландии заботился обо мне до тех пор, пока я не смогла отправиться домой. У моих родителей не было детской кроватки, они не подготовились к появлению ребенка. Я была им не нужна, и теперь, забрав меня домой, они не знали, что делать, поэтому положили меня в ящик комода рядом с электрическим камином».

Я опускаю взгляд на ее ботинки: коричневая кожа, черная подошва, толстые красные шнурки. Они, должно быть, весят около трех фунтов.

«Ты мне кое-кого напоминаешь», – говорит она.

«Правда? – говорю я. – Кого?»

Она останавливается, опирается на свою трость. Я поворачиваюсь к ней лицом.

«Мне, должно быть, было лет пятнадцать-шестнадцать, – говорит она. – Мы в то время жили в Малайзии. Я поехала на велосипеде на пляж, хотя вовсе не собиралась. Не знаю почему, но я поехала туда, и там был такой красивый мальчик-индиец». То, как она это произносит, глядя прямо на меня, вызывает у меня улыбку.

«Он стоял на берегу. Я ужасно смутилась, когда увидела его. Я помню, на мне был яркий слитный купальник: он был эластичным, и на нем были нарисованы пузырьки. Мальчик заговорил со мной. Он сказал, что ему пора идти, но вечером он вернется и приготовит мне рыбу».

«А вы?»

Она качает головой: «Я поехала домой ужинать, потому что иначе у меня были бы неприятности. Я так и не вернулась на пляж. Днем моя мать отсутствовала, но вечером она была дома. Она бы никогда не отпустила меня. Интересно, что бы случилось, если бы я поехала? – говорит она с мечтательной улыбкой. – Впрочем, неважно».

Мы продолжаем идти. Тропинка ведет к дороге. Никакого движения, только тихое постукивание ее трости по асфальту.

«Где вы выросли?»

«В Суррее, – говорит она, – недалеко от Лондона. Мы переехали жить к родителям моей матери, когда отец отправился на войну в Африку. Я так любила мою бабушку! Дед мой был викарием. Мы все жили в церкви. В нее попала бомба, и часть крыши обрушилась. Моя бабушка каждый день уходила сажать сады для военных нужд. На самом деле у этого занятия было название: “Копай ради победы”. Моя мать кормила меня утром, а потом запирала на чердаке, чтобы никто не мог услышать детского плача. Затем она уходила и возвращалась вечером».

Она снова умолкает. Рюкзаки скрипят и подпрыгивают на наших плечах, вода плещется в полупустой бутылке, ветер свистит. Я жду, но уже не так терпеливо.

«И вот однажды, – наконец продолжает она, – бабушка обнаружила меня на чердаке. В тот день она вернулась домой пораньше и услышала странный звук. Она подумала,