– Я бы, конечно, выдала ее замуж, почему бы и нет? Но за кого? Рабочий стал бы ее поколачивать, а служащий наделал бы кучу ребятишек… Нет, лучше уж пускай знается с господином Нарсисом, все-таки он человек солидный. – И добавила, уже чуть громче: – Вы уж не обижайтесь, господин Нарсис, коли она что не так сделает… Я-то ей все время твержу: доставь ему удовольствие, будь благодарной… Конечно, я рада, что у нее сыскался такой покровитель. Знали бы вы, до чего трудно пристроить девушку, когда вокруг никого из знакомых!..

И Октав поневоле разнежился в приятном покое этого скромного обиталища. В застывшем воздухе комнаты витал слабый фруктовый аромат. Иголка Фифи, протыкавшая тугой шелк, издавала легкий, еле слышный шорох, мерный, как тиканье часов с кукушкой, придавая любовным вожделениям дядюшки мирный мещанский оттенок. Впрочем, старая тетушка и была воплощением честности: она жила на свою тысячу франков ренты, не притрагиваясь к деньгам Фифи, которая тратила их как хотела. Единственное, что она принимала от племянницы, так это белое вино и каштаны, которые та иногда покупала ей за свой счет, когда вытряхивала из копилки монетки в четыре су, – их выдавал ей дядюшка, точно медаль, в награду за хорошее поведение.

– Ну прощай, мой цыпленочек, – объявил наконец Башляр, вставая, – нам пора, у нас дела… До завтра! Будь умницей по-прежнему.

Он поцеловал девушку в лоб и, растроганно оглядев ее на прощанье, сказал Октаву:

– Можете тоже поцеловать ее, эту малютку, я вам разрешаю.

Молодой человек коснулся губами свежей щечки Фифи. Девушка простодушно улыбалась; она выглядела скромницей, да и вся эта сцена казалась чисто семейной; никогда еще Октаву не доводилось видеть таких благоразумных девиц. Башляр направился было к двери, как вдруг воскликнул:

– Ох, чуть не забыл, у меня же припасен для тебя подарочек!

И, пошарив в кармане, выдал Фифи кусок сахара, позаимствованный в кафе. Девушка вспыхнула от радости, горячо поблагодарила и тут же принялась грызть сахар. Потом, набравшись смелости, попросила:

– А у вас, случайно, не найдется монеток в четыре су?

Башляр обыскал карманы, но ничего не нашел, зато Октав обнаружил у себя одну такую монетку, и девушка взяла ее у него «на память». Она не встала, чтобы проводить гостей, – несомненно, из соображений приличия, и мужчины снова услышали легкий скрип иглы, протыкавшей шелковый покров, пока мадемуазель Меню прощалась с ними со всей любезностью доброй старой хозяйки.

– Ну как? Стоило посмотреть, верно? – сказал Башляр, остановившись на лестнице. – И представьте – я трачу на это не больше пяти луидоров в месяц… Мне надоели бессовестные негодяйки, которые меня обирают! Я желаю чистой, искренней любви, ей-богу!

Однако, увидев, что Октав усмехнулся, дядюшка помрачнел:

– Я знаю, вы порядочный молодой человек и не станете злоупотреблять моей доверчивостью… Ни слова Гелену; поклянитесь мне честью, что вы ему не проговоритесь! Когда-нибудь я ему покажу эту малютку, только пускай сперва заслужит такую честь. Ах, мой милый, она просто ангел, истинный ангел! Что бы там ни говорили, а добродетель – великое благо, она очищает, освежает душу… Лично я всегда стремился к идеалу!

Его сиплый голос старого пьяницы дрожал, из-под набухших век катились слезы. Трюбло, ожидавший их внизу, начал паясничать, делая вид, будто записывает номер дома, а удивленный Гелен, пожимая плечами, допытывался у Октава, понравилась ли ему «малютка». В тех случаях, когда очередная «близкая знакомая» вызывала у дядюшки особенно нежные чувства, он не мог удержаться, чтобы не привести друзей к «этой особе», раздираемый между тщеславной гордостью от обладания таким сокровищем и страхом, что красотку у него отобьют; впрочем, на следующий день он все забывал и возвращался на улицу Сен-Марк с прежним таинственным видом.

– Да эту Фифи уже давным-давно все знают! – невозмутимо сказал Гелен.

Башляр пошел искать фиакр, и тут Октав воскликнул:

– А как же Жоссеран – он ведь ждет в кафе!

Башляр и остальные об этом и думать забыли. Жоссеран, крайне раздосадованный тем, что напрасно потерял вечер, нетерпеливо ожидал в дверях кафе; он никогда ничего не пил вне дома. Наконец они все же отбыли на улицу Серизе. Но им понадобилось два экипажа; в первый сели Башляр и Жоссеран, во второй – трое молодых людей.

Гелен, чей голос был едва слышен из-за скрипа колес древнего фиакра, заговорил о страховой компании, в которой служил.

– Страховки, биржа… все это чистое надувательство! – объявил Трюбло.

Потом разговор зашел о Дюверье. Ну не печально ли это: богатый человек, видный чиновник – и позволяет женщинам водить себя за нос!

Он неизменно выискивал во всяких подозрительных предместьях, куда и омнибусы-то не ходят, бедных дамочек, снимавших каморки, – скромниц, якобы вдов, или белошвеек, или несчастных, разорившихся лавочниц, – словом, самых что ни на есть ничтожных горемык, и посещал их раз в неделю, так же регулярно, как служащий ходит к себе в контору. Однако Трюбло встал на его защиту: во-первых, все это объяснялось темпераментом Дюверье; во-вторых, бедняге не повезло с женой. Говорили, будто она с первой же ночи прониклась к мужу отвращением из-за красных пятен на его лице. И потому легко прощала ему любовниц, чьи милости избавляли ее от супружеских обязанностей, даром что ей все же приходилось иногда терпеть эту пытку с покорностью верной жены, исполняющей свой долг.

– Так она, стало быть, порядочная женщина? – спросил удивленный Октав.

– Да, мой милый, именно что порядочная… И обладающая всеми качествами таковой: красивая, степенная, прекрасно воспитанная, образованная, изысканная, добродетельная и… совершенно невыносимая!

В дальнем конце улицы Монмартр их фиакр застрял в скопище других экипажей и остановился. Молодые люди опустили стекло и услышали разъяренные крики Башляра, вступившего в перебранку с кучерами. Наконец фиакр снова тронулся, и Гелен начал рассказывать о Клариссе. Эта Кларисса, по фамилии Боке, – дочь бедного уличного торговца, бывшего продавца игрушек, который нынче промышляет на праздниках вместе с женой и целым выводком чумазых детишек. Дюверье встретил Клариссу ненастным, дождливым вечером, когда ее выгнал на улицу очередной любовник. Эта долговязая чертовка так точно отвечала давно искомому идеалу Дюверье, что он тут же влюбился в нее без памяти, плакал, целуя ее глаза, и весь дрожал, предвкушая, как этот невинный «голубой цветочек», о котором поют в сентиментальных романсах, будет удовлетворять самые грубые его вожделения. Кларисса согласилась поселиться на улице Серизе, чтобы не компрометировать его, но постоянно обманывала своего содержателя, заставила меблировать ей квартиру, что обошлось ему в двадцать пять тысяч франков, и с тех пор бессовестно обирает его, а заодно изменяет с актером одного из монмартрских театров.

– А мне наплевать! – возразил Трюбло. – Зато у нее в доме всегда весело. По крайней мере, она не заставит вас распевать арии и не будет бренчать на фортепьянах, как та, законная… Ох уж это фортепьяно!.. Вы только представьте, что вы дома и вам хочется спать, но вы имели несчастье жениться на музыкальном ящике, который обращает в бегство всех окружающих! Надо быть круглым дураком, что при этом не завести себе уютное гнездышко на стороне, где можно принимать друзей в халате, без всяких церемоний.

– В воскресенье, – сказал Гелен, – Кларисса захотела пообедать со мной наедине, с глазу на глаз. Я отказался. После таких «обедов» человек способен наделать глупостей; я побоялся, что в один прекрасный день, когда эта девица бросит Дюверье, она расположится у меня в доме… Вы знаете, она страшно боится заразиться от него сыпью. Черт возьми, эта девка, видите ли, не переносит сыпи! Но ей не на что будет жить, если она бросит своего содержателя, как его отвергла жена; уверяю вас – если бы та могла отослать его к своей горничной, она скоро избавилась бы от этой супружеской повинности.

Наконец фиакр остановился. Они вышли и оказались перед безмолвным, погруженным во тьму домом