Девушка сделала пару глотков из своей чашки. Помолчав, она добавила:

– Мне даже нечего особо скрывать – я просто не могу его видеть. Так бывает, – она усмехнулась. – Вы же понимаете: актрисы – не дочери из богатых семейств с приданным! Тут у нас нравы попроще, и раздариваемые направо и налево лобызания не считаются чем-то предосудительным. Но с Келлером я сталкиваться не хочу. Это все очень тяжело, надрывно, натянуто. Вас вызывали когда-нибудь на разговор, который вам очень неприятен?

– Бывало…

– А если такое повторяется при каждой встрече? А если нет возможности для разговора, то вас будет преследовать этот взгляд – пронзительный, почти ненавидящий… Мило, не правда ли? А эти случайные грубости? А это постоянное появление на моем пути под тем или иным предлогом? Знаете, это сильно выматывает. Так и хочется закричать ему в лицо: если вы меня ненавидите, зачем преследуете? Если испытываете ко мне какие-то чувства, то зачем изводите?! Но это снова вызовет лишь эти ужасные разговоры, и все опять повторится по кругу. Я просто решила все прекратить. Диалог, даже нежелательный, можно вести бесконечно, а монолог – самая короткая сцена: он всегда быстро заканчивается. Поэтому я просто решила уехать. Нашему кучеру очень кстати понадобилось возвращаться в город, поскольку завтра утром он должен был забрать что-то для подготовки декораций… Да, Петр Александрович, ваш винный чай действительно неплохо меня согревает!.. Так ужасно было оказаться на дороге в сумерках на колючем снежном ветру… А как же вы оказались там?

Азаревич развел руками:

– У Келлера есть роль и в моей истории: мы с ним с утра объезжали посты на дорогах. Потом я отправился в город, а он – в усадьбу Мануйлова. Во всем этом есть какая-то ирония судьбы: если бы он отправился со мной, то ваши дороги пересеклись бы снова.

– В моей жизни все порой и вправду происходит как-то с символизмом и с иронией. Может, так у всех, но они этого попросту не замечают? А может, замечают, но молчат. Я вовсе не удивлена… Когда та несчастная лошадь сломала себе ногу, – боже, вы бы слышали ее голос, полный боли, страха и тоски, – я сидела в возке и думала, как все-таки в этом мире все логично и стройно. Я ее прекрасно понимала! Это был знак, что все теперь закончится само, прямо там – морозной лунной ночью посреди заснеженной дороги на Благовещенск. Это так удачно, что оставалось только ждать… Все повторяется. Ты внезапно ломаешь ногу, и все заканчивается в одночасье…

Половой принес на тяжелом подносе суп и закуски. Он поставил перед Азаревичем и его спутницей тарелки с дымящимся бульоном и блюдо с румяными пирожками.

Наталья Николаевна поставила чашку на стол и продолжила:

– Вы знаете, Петр Александрович, я некогда служила балериной в одной столичной труппе: неплохие роли, надежда на признание. А потом однажды твою лошадь пугает звонок парового трамвая, и ты даже не понимаешь, что происходит: просто экипаж внезапно срывается с места, а ты превращаешься в тряпичную куклу, которая вдруг летит куда-то вверх тормашками, и проваливаешься в бездонную темноту. А когда приходишь в себя, то у тебя уже сломана нога и карьера балерины. Тогда все вокруг говорили, дескать, мне повезло, что я вообще могу ходить, даже не хромая, но мне было ничуть не лучше той черной лошади на зимней дороге.

– К сожалению, такие курбеты судьбы могут приключиться с каждым…

– С вами тоже?

– Да… – Азаревич отогнал от себя пугающие воспоминания. – Возможно, поэтому я сегодня именно здесь.

– Значит, это дивный край переломанных судеб! – невесело пошутила Наталья Николаевна. – Вот и я, решив сызнова начать все на новом месте, приняла это предложение от антрепренера благовещенского театра – сделаться их примой. Примой…

Она еле слышно вздохнула:

– Налейте мне, пожалуйста, еще вина. Келлер, если уж мы снова о нем, тоже переломан. Я это вижу. Но это не вызывает у меня какой-то жалости. У меня просто нет сил его понимать. Я очень эгоистична в ваших глазах?

Азаревич, держа бутылку, только покачал головой.

– А в моих, пожалуй, да, – Наталья Николаевна взяла наполненную вином чашку. – Но я никогда никого так не боялась, как его. Впрочем, давайте оставим это: я больше не могу говорить о Келлере. Мне все кажется, что он услышит нас и придет, как волк на запах добычи.

Кровь ударила ей в голову. Да почему она должна вообще его бояться? Потому, что он сказал, что не отступится и всегда добивался того, что ему было нужно? Она вспомнила его колючий взгляд. Она всего лишь отказала в свидании: сначала раз, потом другой… Ей так хотелось, чтобы он понял все сам и больше не настаивал на встрече, но этого не произошло. Стало даже хуже: теперь она встречала его везде. Он не мог понять, что в ней вдруг изменилось, а ей ужасно не хотелось ему ничего объяснять. Зачем? Это все лишь усугубит ситуацию. Он не поймет. Чего не поймет? Не поймет, как можно опротиветь, всего лишь высказав ей, что ей не стоит так мило улыбаться поручику Федорову, пока тот пишет ее портрет. Федоров же был просто галантен, не более, чем со Славиной и другими дамами. Он прекрасно строил из себя дамского угодника, когда работал, и это к нему располагало. Правда! Когда с тринадцати лет служишь в театре, такое обращение куда приятнее, чем громкая брань на «бестолочь деревянную», а ведь некоторые хореографы или антрепренеры позволяли себе и не такое. Она и это научилась терпеть: что же, неизбежная часть работы! И тут всего лишь после двух совершенно невнятных и скучных прогулок Келлер высказывает ей, что она ведет себя недостойно, принимая комплименты чужого человека! А он ей, значит, не чужой! Он, оказывается, желает ей лучшего! Она чуть не расхохоталась ему в лицо… Эти две прогулки дали ему право кроить всю ее жизнь, указывать ей, как нужно себя держать и прочее?

Да, конечно, это совершенно неприемлемо! И после подобных упреков Келлер стал ей окончательно чужд. А он, наоборот, казалось, получил право ее преследовать. Появились цветы, которые ей целыми букетами и корзинами регулярно приносили в комнату и в театр. И как ему вообще хватало жалования?! Она пыталась говорить с ним спокойно, перевести их общение в дружбу, тем более, что ничего большего между ними и не было.