Мэтт смотрел на неё. И смотрел так, как смотрят совсем не на асексуальное существо. Ива и сама не поняла, как один только этот взгляд вызвал в ней волну чего-то давно забытого, чего-то такого, от чего её глаза сами скользнули с его лица на шею, ключицы, кусочек груди, видимый в вырезе футболки. Она хорошо запомнила, как выглядит грудь взрослого Мэтта: на ней есть волосы, она широкая и сильная – кажется, ей подвластно абсолютно всё, любое его желание. А ещё руки – они тоже очень сильные, крепкие. Будь на её месте Мэтт там у дороги, он вытащил бы всех троих вместе с джипом, и водителя грузовика прихватил бы в придачу.

Ива с ужасом поняла, что её губы приоткрылись. Она дёрнулась и приказала:

– Отвези меня домой! Сейчас же!

Мэтт молча поднялся, развернул бейсболку козырьком вперёд и, засунув руки в карманы, направился в сторону набережной.

– Я за мороженым, – сообщил он. – Не хочешь посмотреть, как выглядит настоящая итальянская желатерия?

– Нет, – отрезала Ива.

Когда Мэтт вернулся с двумя вафельными конусами, набитыми разноцветными шариками, щедро политыми шоколадным сиропом, кресло, в котором сидела Ива, было пустым.

Мэтт вначале съел своё мороженное, потом долго наблюдал за тем, как вторая порция, тая, стекает на песок.

Ива уехала – понял он.

Глава 15. Поцелуй

Уже в тот же вечер, одиноко наблюдая за закатом над верхушкой своей живой изгороди, Мэтт осознал: он не то что залип, его по-настоящему переклинило. Вот не было с ним такого никогда раньше. Он, конечно, увлекался кем-то, но все его прежние чувства как-то не тянули даже на «влюбился». Само собой, своим пассиям в любви он признавался, но его вечно преследовала скука, а где скука, там и жажда экспериментов. Иногда эти эксперименты выходили за всякие там границы (и даже за границы самого Мэтта), но ни один из них ни разу не заставил его сердце колотиться так, как пустое пляжное кресло. Однако следствием этого понимания не стало решение что-либо предпринять в отношении самого себя, как-нибудь остановиться, сопротивляться, нет, он решил, что надо надавить сильнее. Даже не решил, а почувствовал, что ему жизненно необходимо получить хоть какой-нибудь результат, добиться от Ивы хоть чего-нибудь.

Он решил, что ему нужен план, но ничего дельного на ум не шло. Уже на третий день его терпение иссякло, и он без всякого плана позвонил в дверь Ивы.

Это было утро воскресения – единственного дня, когда Ива не работала. Весь май стояла аномальная для этого месяца жара, почти не было дождя, который обычно льёт, не прекращаясь, и вот под конец месяца уже почти накануне лета, в Большой Ванкувер внезапно вернулся чуть ли не январь – температура упала до девяти градусов, зарядили затяжные дожди.

Мэтт, угрюмый и придавленный приступом вернувшейся депрессии, стоял на пороге Ивы в шортах и толстовке, натянув на голову глубокий капюшон. Ветер едва ли не сдувал его с порога, но он терпеливо ждал, пока ему откроют.

– Сегодня двадцать девятое мая, – сообщил Мэтт, как только Ива приоткрыла дверь с вопросом «Что случилось?».

Не здороваться уже вошло почему-то у обоих в привычку.

– И… что? – неуверенно спросила Ива.

– Пошли гулять.

Ива оторопела, хотя, конечно, после последней выходки Мэтта ожидала от него чего угодно. Она искренне не понимала, что ему от неё нужно, а учитывая судебный иск, который она получила от его супруги, и вовсе была настороже. Единственным логичным объяснением столь неожиданной и странной перемены в поведении бывшего школьного друга была какая-нибудь изощрённая месть за смерть сына. Хоть он и признался в присутствии Ивы, что мальчик получил слишком серьёзные травмы и шансов выжить у него не было, но кто знает, может, это было сказано только для того, чтобы усыпить бдительность Ивы? Суд-то ведь уже на носу – в начале июня.

– Я занята, – отказалась Ива, ни секунды не сомневаясь.

– Сегодня двадцать девятое мая, – повторил он.

Ива напряглась ещё сильнее и подумала, что, в принципе, успеет захлопнуть дверь, но вот сможет ли закрыть замок до того, как Мэтт – будучи вдвое шире и выше её – толкнёт её.

– И…? – нерешительно снова спросила она.

Мэтт стоял насупившись, спрятавшись в недрах своего необъятного капюшона. Потом отвёл голову в сторону, чтобы Ива не увидела, какие красные у него глаза.

– У меня день рождения.

Ива прекрасно помнила, когда у Маттео Росси день рождения – поздней осенью, поэтому сказала:

– О, да! Точно. А я и забыла… Так значит, я теперь должна подарить тебе подарок?

– Не должна… – начал было он.

Но Ива перебила:

– Ещё как должна. Входи-ка.

Мэтт несказанно обрадовался. Даже депрессия вмиг его отпустила, даже голова закружилась, мозг тут же принялся визуализировать возможное развитие событий в плане того, что ему сегодня обломится: только поцелуй или на секс тоже можно рассчитывать?

Он последовал за Ивой сквозь знакомые до щемящей боли в груди комнаты, обставленные, правда, совсем иначе, но не менее, а даже более уютно, чем было. Ива вышла во внутренний двор, бросив ободряющее:

– Прошу-прошу, не стесняйся, проходи…

– Да я нормально… – отвечал Мэтт, сильнее наклоняя голову вперёд.

На него накатила ностальгия, а боль утраты самовозвелась в квадрат. Он не был здесь с самой смерти матери. И сейчас следовал за Ивой по пятам, прячась в капюшоне, сквозь засаженный кустами голубых гортензий, белых и чайных роз сад, ни капли не изменившийся, в отличие от дома, и думал о том, что как же это так вышло, что Ива, именно Ива, а не кто-то другой, стала хранительницей всего самого для него важного: его жизни, его детства, его воспоминаний, и его настоящего дома.

– Как тебе… тут живётся? – спросил он сдавленным, надтреснутым голосом.

Мэтт продал отчий дом сгоряча, на эмоциях. Просто, ему нужно было бы время от времени в него приезжать, и дом неизменно напоминал бы о матери. Мэтт, при всём своём умении идти по жизни легко, был очень ранимым в вопросах потерь. Особенно когда это касалось близких, дорогих ему людей. Иногда он не признавался в этой боли даже самому себе, и заподозрить его далеко не легкомысленное отношение можно было бы, например, по неснимаемому в течение семи лет верёвочному браслету,